Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

«Совсем было поставили крест на „творчестве“ Маяковского, но вдруг его стихи издаёт издательство, девиз которого: „Сейте разумное, доброе, вечное“. Издательство, возникшее при „Летописи“. Большой грех на душе издателей Маяковского!»

Это был сильный удар по самолюбию «Летописи». Не ответить на него было нельзя. И «Летопись» ответила, написав (в первом номере за 1917 год):

«Наиболее замечательной является книга Вл. Маяковского „Простое как мычание“. В ней Маяковский не дал почти ничего нового, но сделал первую попытку собрать воедино стихи, разбросанные ранее по сборникам и тощим брошюрам. И теперь уже ясна стала и значительность Маяковского как поэта, и его место в современной поэзии. Поэт города – со стороны содержания, поэт гиперболы – со стороны приёма, Маяковский – „трагик поневоле“, мятущийся пленник жизни… Его поэзия – продукт городской динамики, глубоко индивидуалистическая по существу, являет, однако, изредка некоторый уклон в сторону поэзии социальной. В его бунте есть что-то от бунта миллионов индивидуальностей, мечущихся по городу».

А вот что писала газета «Русская воля» (в номере от 6 февраля 1917 года):

«У русских футуристов никакого футуризма нет. Единственное общее у них – это преодоление вчерашнего дня искусства. Но это было у всех и всегда…

Из этой группы, например, Вл. Маяковского без сомнения следовало бы выделить. Ему как будто есть что сказать. У него, при всей болезненности, слышится сила, борьба и протест, чувствуются мускулы. Правда, здесь многое гиперболизировано, оснащено многими громоздкими ненужностями. Наверченное и часто навинченное, – всё же тут и подлинная боль и подлинный крик… Во всяком случае, это не «футурист» и совсем не «простое как мычание».

Читал ли все эти статьи Борис Пастернак, неизвестно. Но на сборник «Простое как мычание» он откликнулся (3 января 1917 года) с восторгом:

«Какая радость, что существует и не выдуман Маяковский, талант, по праву переставший считаться с тем, как пишут у нас нынче… приревновавший поэзию к её будущему, творчество – к судьбе творения. Оно ему не изменит. Поэзию привяжут к поэту две вещи. Ярость творческой его совести. Чутьё не назревшей ещё ответственности перед вечностью – его судилищем…

Маяковский начинает поэзию столь же живо, как когда-то по одному мгновению очей схватывал мысли улицы и неба над ней. Он подходит к поэзии всё проще и уверенней, как врач к утопленнице, заставляя одним уже появлением своим расступиться толпу на берегу. По его движениям я вижу, он живо, как хирург, знает, где у ней сердце, где лёгкие, знает, что надо сделать с ней, чтобы заставить её дышать. Простота таких движений восхищает. Не верить в них нельзя».

Константин Бальмонт в течение двух лет (1915-го и 1916-го) тоже писал не переставая, особенно много у него выходило сонетов – их было создано 255! Они были опубликованы, встречены достаточно тепло и приветливо, но критики всё же нашли в них «однообразие и обилие банальных красивостей».

А бельгийский поэт Эмиль Верхарн в ноябре 1916 года неожиданно погиб под колёсами поезда. Маяковский упомянул об этом трагическом событии в стихотворении «Мрак»:

«Сегодня на Верхарна обиделись небеса.

Думает небо – дай зашибу его.

Господа, кому теперь писать?

Неужели Шибуеву?»

Маяковский, в талант которого не поверил Щёголев, сам не очень-то верил в талант Шибуева, потому и написал о нём так уничижительно.

Накануне бунта

В декабре 1916 года Владимира Хлебникова перевели в Саратов, и он снова стал рядовым. Армейские медики не сочли его «невменяемость» несовместимой с воинской службой. И Хлебников продолжил своё служение.

А Маяковский в самом конце года отправил родным в Москву очередное письмо:

«Дорогие мамочка, Людочка и Оличка!

Поздравляю вас всех с праздниками.

Мне очень хочется в Москву.

В первых числах января мне разрешают на недельку отпуск. Приеду к вам…

Целую всех.

До скорого свидания.

Любящий Володя».

А незадолго до отправки этого письма в Петрограде произошло событие, которое многие историки называют судьбоносным. Его застрельщиком стал депутат Государственной думы Владимир Пуришкевич, о котором начальник одной из думских канцелярий Яков Васильевич Глинка писал (в книге воспоминаний «Одиннадцать лет в Государственной думе»):

«Он не задумывается с кафедры бросить стакан с водой в голову Милюкова. Необузданный в словах, за что нередко был исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний».

Пуришкевичу, который, как мы помним, был не только скандалистом, но и поэтом, выпустившим несколько стихотворных сборников, в конце 1916 года должны были всё чаще вспоминаться строки из его стихотворения «Туман»:

«Когда всё смутно впереди,

Так всё полно сомненьем,

В моей измученной груди

Нет места песнопеньям».

Вполне возможно, эти строки повторял он про себя и в ночь на 17 декабря, когда вместе с Великим князем Дмитрием Павловичем и князем Феликсом Юсуповым отправился убивать царского любимца Григория Распутина. Всесильный «старец» был убит.

Юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер откликнулся на это событие стихами:

… подо льдом, подо льдом,

Мёртвым его утопили в проруби,

И мёрзлая вода отмывает с трудом

Запачканную кровью бороду.

Он бьётся, скрючившись, лбом о лёд,

Как будто в реке мёртвому холодно,

Как будто он на помощь царицу зовёт

Или обещает за спасение золото..»

Солдат Фёдор Семёнович Житков, оказавшийся невольным участником этого убийства, впоследствии рассказывал, что Пуришкевич тогда сказал:

«Это первая пуля революции».

И вскоре наступил год, которому суждено было стать революционным – 1917-ый.

Отпуск, о котором Маяковский оповещал родных, был у него с 4 по 25 января. Поэт вовсю обдумывал свою новую поэму, в которой ему предстояло родиться, прожить жизнь, расстаться с нею, вознестись на небо, а затем вновь вернуться к жизни и обратиться к грядущим векам.