Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

А Маяковский в конце мая получил двадцатидневный отпуск. И сразу же поехал в Москву, где выступил в Большой аудитории Политехнического музея. Среди его слушателей был и Лев Ольконицкий:

«Я был в Большой аудитории днём, когда Маяковский читал здесь „Облако в штанах“… В первом ряду сидел знакомый москвичам полицейский пристав Строев, на его мундире красовался университетский значок – редкостное украшение полицейского чина… Наружность Строев имел обыкновенную полицейскую, с лихо закрученными чёрными усами; его посылали на открытия съездов, на собрания, где можно было ожидать политических выпадов против правительства, и на публичные литературные вечера. Так что присутствие этого пристава никого особенно не тревожило, но странно было, что он держал в руках книгу и, пока читал Маяковский, не отрывался от неё. Вдруг, в середине чтения, он встал и сказал:

– Дальше чтение не разрешается!

Оказывается, он следил по книге, чтобы Маяковский читал только разрешённое цензурой, когда же Владимир Владимирович попробовал прочитать запрещённые строки, тут проявил свою власть образованный пристав.

Поднялась буря, свистки, послышались крики: «Вон!» Тогда полицейский знаток литературы сказал, обращаясь не к публике, а к поэту:

– Попрошу очистить зал!»

В этой ситуации обращает на себя внимание не столько её комизм, сколько довольно любопытное своеобразие: Маяковского никто не преследовал, его выступление не запрещалось, поэту лишь не позволяли читать то, что было запрещено цензурой. Цензурой, между прочим, военной, потому как шла война. Так что в Политехническом музее всё происходило в рамках закона.

Вернувшись по окончании отпуска в Петроград, он написал (29 июня) матери и сёстрам:

«Милые и дорогие мои мамочка, Людочка и Оличка!

Доехал я в Петроград шикарно. До сего времени здоров, молод, красив и весел. Много работаю: работать теперь трудно, вчера было 32 ° жары. Не забывайте меня. Пишите чаще и больше.

Целую вас всех крепко.

Ваш Володя».

Примерно в это же время им было написано стихотворение «Дешёвая распродажа», в котором говорилось о грядущем:

«Через столько-то, столько-то лет

– словом, не выживу —

с голода сдохну ль,

стану ль под пистолет —

меня,

сегодняшнего рыжего,

профессора разучат до последних нот,

как,

когда,

где явлен.

Будет с кафедры лобастый идиот

что-то молоть о богодьяволе».

В стихотворении были слова и о сегодняшнем не очень радостном дне:

«Слушайте

всё, чем владеет моя душа,

…великолепие,

что в вечность украсит мой шаг,

и самое моё бессмертие,

которое, громыхая по всем векам,

коленопреклонённых соберёт мировое вече, – всё это – хотите? —

сейчас отдам

за одно только слово

ласковое,

человечье».

И в «Я сам» (в главке «СОЛДАТЧИНА») о той поре тоже сказано печально:

«Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты. В голове разворачивается „Война и мир“, в сердце – „Человек“».

Поэма «Война и мир» писалась после «Флейты-позвоночника». Она тоже автобиографична – в самом её начале даже стоит дата начала воинской службы Маяковского:

«8 октября.

1915 год.

Даты времени,

смотревшего в обряд

посвящения меня в солдаты».

Любопытное воспоминание о тогдашнем Маяковском оставил Роман Якобсон:

«Как-то я спросил:

– Чем ты занимаешься?

Он ответил:

– Я переписываю мировую литературу. Я переписал «Онегина», потом переписал «Войну и мир», теперь переписываю «Дон Жуана»…

Он читал мне небольшие отрывки. Тема произведения: Дон Жуан – это однолюб, но все его увлечения ненастоящие, и, наконец, последнее – случайная любовь – настоящая, стала печальной трагедией».

Дон Жуан

Практически все биографы Маяковского упоминают поэму о Дон Жуане, поскольку о ней много раз высказывалась Лили Брик. Вот один из ее рассказов:

«Я не знала о том, что она пишется. Володя неожиданно прочёл мне её на ходу, на улице, наизусть, всю. Я рассердилась, что опять про любовь – как не надоело! Володя вырвал рукопись из кармана, разорвал в клочья и пустил по Жуковской улице по ветру».

На этом история поэмы про очередную «несчастную любовь» не завершилась.

В воспоминаниях Лили Брик есть эпизод, в котором рассказывается, как рано утром в её квартире зазвонил телефон (это случилось, судя по всему, на следующий день после читки «Дон Жуана»):

«Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик!“ Я крикнула: „Подожди меня!“, что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, била извозчика в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал револьвер. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“. Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя».

Если безоговорочно верить тому образу Маяковского, который возникает в воспоминаниях Лили Брик, именно такая его реакция должна была последовать на её рассерженную встречу поэмы «Дон Жуан».

Дальнейшие события описал Бенгт Янгфельдт (в книге «Ставка – жизнь»):

«Она лихорадочно увозит Маяковского к себе домой. Там он заставляет её играть в преферанс. Они играют, как одержимые… Лили проигрывает первую партию, а затем, к его радости, и все остальные…».

Других свидетелей этого инцидента нет – только одна Лили Брик. И причины, из-за которой Маяковский решил вдруг покончить с собой, она почему-то не указала.

О том, когда именно всё это происходило, у Янгфельдта сказано:

«По воспоминаниям Лили, этот эпизод имел место в 1916 году, но, скорее всего, он относится к следующему году; …и в письме 1930 года Лили говорит о попытке самоубийства Маяковского „тринадцать лет назад“».

Как бы там ни было, но над странной безысходностью поэта задумывались многие. И возникали вопросы.

Почему в ранних произведениях Маяковского речь постоянно заходит о несчастной любви и самоубийстве?

В самом ли деле поэт рвался поставить «точку пули в конце»?