Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
В ближайшее воскресенье г-н де Гверчи представил меня королю. Георг III оказался человеком среднего роста и довольно дородным. В своем ярко-красном костюме, сам багровый, как его камзол, в треуголке с плюмажем, он походил на большого петуха. Я отвесил ему низкий поклон, и он соизволил заговорить со мной. Не понимая ни единого слова, я лишь возобновил свои реверансы. Он продолжал говорить, я опять кланялся. Мы не кончили бы так еще долгое время, если бы королева не помогла мне выбраться из сего затруднительного положения, спросив, откуда я родом. После моего ответа она с удивлением посмотрела на венецианского резидента, который также присутствовал на аудиенции. Ради сохранения своей репутации он заверил Ее Величество, что не имеет никаких возражений. Затем королева спросила у меня, знакомы ли мне венецианские посланники, покинувшие Лондон прошлым месяцем. Я был весьма польщен, имея возможность ответить, что в продолжение трех дней наслаждался их обществом в Лионе.
Венецианский резидент, которого оказанный мне прием сделал более учтивым, подошел и сказал:
– Почему же вы молчали, когда король спрашивал вас?
– Я не понимал ни единого слова из того обращения, коим удостоил меня Его Величество.
– По поводу вашего имени де Сенгальт король спросил, не из Ганновера ли вы, а ваш реверанс был принят как утвердительный ответ, что тем более неуместно, ибо некий Сент-Галль, а не Сенгальт, был повешен там несколько лет назад как флибустьер, а ваш второй реверанс, вероятно, убедил короля, что вы его родственник.
Таково было происшедшее скверное недоразумение, однако и он и я кусали себе губы, чтобы не рассмеяться.
У меня было рекомендательное письмо к леди Хэррингтон, которая принимала по воскресеньям. В этот день только у нее можно было заняться игрой, так как она жила в Сент-Джеймсском парке, имевшем королевские привилегии. Везде же по воскресеньям запрещены не только карты, но и музыка. По лондонским улицам непрестанно шныряют полицейские шпионы и подслушивают у дверей домов. Если они заподозрят, что там предаются каким-либо недозволенным развлечениям, то сразу же врываются к дурным христианам, оскверняющим день, посвященный Спасителю. Однако же таверны и прочие злачные места остаются открытыми, как и во все остальные дни недели, так что англичане могут беспрепятственно веселиться, лишь бы это не происходило возле домашнего очага.
Леди Хэррингтон было не менее сорока лет, однако сама она признавала из них лишь тридцать четыре. Сия дама славилась галантными похождениями, хотя от прежней красоты сохранилось не очень много. Она представила мне своего супруга и четырех дочерей, которые все были уже на выданье и достаточно привлекательны.
– Вы напрасно избрали столь неудачный сезон для приезда в Лондон, – сказала она.
– Но ведь сейчас самая середина лета, миледи!
– Вот именно, летом все хорошее общество переселяется в деревню.
– Я пробуду здесь целый год.
– В добрый час. Надеюсь видеть вас у себя. Кстати, в будущий четверг все дворянство собирается на Сохо-Сквер. Вот входной билет за две гинеи. – Я подал ей деньги, и она надписала: «Уплачено. Хэррингтон». – У вас есть рекомендательные письма к какой-нибудь другой даме?
– Еще одно, миледи, но оно совершенно особого свойства. Это портрет.
– Могу я взглянуть на него?
– Конечно же.
– О, так это герцогиня Нортумберленд, моя добрая приятельница. Видите за тем столом красивую даму в розовом, которая играет в вист?
Я был представлен, и герцогиня весьма обходительно беседовала со мной, усадив подле себя. Мы играли на небольшие ставки, тем не менее мне пришлось проститься с пятнадцатью гинеями. Я платил золотом, и леди Хэррингтон, отведя меня в сторону, спросила:
– Кажется, у вас нет банковских билетов?
– В моем портфеле лежит пятьдесят банкнот по сто гиней каждая.
– Почему бы вам не разменять один из них? Платить карточный долг звонкой монетой – это неловкость, непростительная даже иностранцу. Вы могли бы заметить улыбку вашей соседки слева.
– А кто эта дама? Она поразительно красива.
– Леди Ковентри, дочь герцогини Гамильтон.
– Должен ли я извиниться перед ней?
– Это совершенно излишне. В конце концов она может быть довольна, получив на сей оказии лишних пятнадцать шиллингов, поскольку ажио равняется шиллингу на один золотой.
Среди прочих знакомств, которые я сделал у леди Хэррингтон, следует упомянуть лорда Гарвея, знаменитого моряка, покорителя Гаваны. Он был женат на мисс Чадлей, но разошелся с нею. Впоследствии эта Чадлей приобрела известность под именем герцогини Кингстон.
Вполне довольный проведенным вечером, я вернулся в свой особняк. Какое безрадостное уединение! Без моего повара и его великолепных французских приправ я, наверно, умер бы в Лондоне от голода и тоски. Здесь не принято угощать знатных особ у себя дома, ибо предпочтение отдается тавернам. Надо мной смеялись, когда я каждый день обедал, завтракал и ужинал у себя, так как не мог обходиться без супа, коего в тавернах никогда не подают. Меня вполне серьезно спрашивали, не болен ли я. Таковы англичане. Они не едят ни хлеба, ни супа, а десерт им вообще не известен. Их пиво показалось мне отвратительным, а из вин они пьют большей частью то, которое привозят из Португалии. Это подслащенная бурда, и от нее у меня всегда случалось раздражение желудка. По этой причине я был вынужден покупать французские вина, и один Господь Бог знает, во что мне это обходилось. Следующий день я провел с Мартинелли. Он свел меня в Британский музей, где я увидел превосходные полотна Рубенса и Ван Дейка. Вечером мы отправились в театр Дрюри-Лейн. Из-за перемены спектакля в зале случился бурный скандал. Даже присутствие королевской фамилии не могло остановить топанье ногами и крики толпы. Гаррик напрасно трижды выходил, чтобы обратиться к публике. На него отчаянно шикали, свистели и бросали огрызками яблок и всякой грязью. Когда занавес опустился, разъяренная чернь ворвалась на подмостки и все там переломала, оставив голые стены. Мартинелли от души смеялся сему зрелищу, но я, вспомнив сочинения Монтескье и Вольтера, великих апологетов мудрости английской нации, не знал, что и подумать о правдивости сих просвещенных философов, имея перед глазами живое опровержение их суждений. Через несколько дней после этого, когда я прогуливался в Гайд-Парке с лордом Гарвеем, к адмиралу подошел какой-то человек и вступил с ним в беседу. После его ухода я спросил лорда, кто
