Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди
Покушение на Вильяма – он понял это, едва услышав о нем, – означало: его другу достались пули, предназначенные ему самому. Он вспомнил, какую гордость испытывал Вильям в прошлом году во время празднества в саду, которое он устроил от имени издательства “Аскехауг”. Приобняв своего автора за плечи, издатель вел его через изумленную толпу и знакомил то с писателем, то с оперным певцом, то с крупным бизнесменом, то с влиятельным политиком. Жест в защиту свободы, сказал тогда Вильям, и теперь из-за этого жеста он был на пороге смерти. Но благодаря, во-первых, своему нежеланию самому менять колесо, во-вторых, чуду траекторий он выжил. Пришел день, когда раненый издатель смог недолго поговорить с ним по телефону. Его коллега по “Аскехауг” Хальвдан Фрейхов позвонил Кармел и сказал, что Вильям очень хочет побеседовать с Салманом. Не мог бы он позвонить в больницу? Конечно мог бы! Мужчина из младшего медперсонала, взяв трубку, предупредил, что Вильям говорит пока еще очень тихо. Потом трубку дали Вильяму, но даже после предупреждения это был удар – слышать, каким слабым стал его голос; он судорожно хватал ртом воздух, его владение английским, всегда в прошлом безупречное, давало сбои, в каждом слоге сквозило страдание.
Поначалу он даже не понял, что в него стреляли; он оставался в сознании до приезда полиции и дал полицейским телефонный номер сына. “Я страшно кричал, – рассказывал он, – я покатился под уклон с маленького холма и этим, наверно, спас себе жизнь, потому что пропал из виду”. В больнице придется пробыть еще долго, но врачи, сипло, с присвистом говорил он, считают полное выздоровление возможным. “Важные органы не затронуты”. Потом он сказал: “Я просто хочу, чтобы вы знали: я очень горжусь тем, что издал “Шайтанские аяты”, что участвую в этой истории. Может быть, теперь, если его не поймают, я должен буду жить примерно так же, как вы”. Мне очень жаль, Вильям, я должен вам сказать, что чувствую себя ответственным за это… Вильям слабым голосом прервал эти извинения: “Не надо так говорить. Не надо, это неправильно”. Но я не могу не чувствовать… “Салман, я взрослый человек, и, когда я соглашался опубликовать “Шайтанские аяты”, я понимал, что тут есть риск, и я пошел на этот риск. Вы не виноваты. Виноват тот, кто стрелял”. Да, но я… “И еще одно, – сказал Вильям. – Я только что распорядился о большом переиздании”. Красиво вести себя под давлением – так называл это Хемингуэй. Подлинная храбрость, соединенная с высокой принципиальностью. Союз, который не смогли разрушить пули. А они, сволочи, были крупные: калибр – 0,44 дюйма, с мягким наконечником, смертоносные.
Скандинавская пресса после покушения на Нюгора была настроена очень воинственно. Ассоциация норвежских издателей заявила, что хочет знать, каким будет ответ норвежского правительства Ирану. А бывший иранский посол, перешедший в оппозиционную организацию “Моджахедин-э хал к”, или ИМИ (“Народные моджахеды Ирана”), сказал, что норвежская полиция четырьмя месяцами раньше сообщила ему о подготовке нападения на Вильяма.
Правительства северных стран были рассержены, но кое-кого стрельба напугала. Министерство культуры Нидерландов, которое намеревалось пригласить его в Амстердам, теперь пошло на попятный, как и “Королевские нидерландские авиалинии”. Совет Европы, не один месяц назад согласившийся на встречу с ним, отменил ее. Габи Гляйхман, возглавлявший “кампанию по защите Рушди” в Швеции – хотя они с Кармел Бедфорд постоянно спорили, – был взят под охрану полиции. В Великобритании продолжились личные выпады. Автор статьи в “Ивнинг стандард” назвал его “заносчивым” и “безумным”, осмеял как человека, требующего к себе огромного внимания, и глумливо заключил, что он этого внимания не заслуживает, ибо слишком плохо себя вел. Лондонское радио Эл-би-си затеяло опрос слушателей: “Следует ли нам и дальше помогать Рушди?”, а в “Телеграф” появилось интервью с Мэриан Уиггинс, в котором она сказала, что ее бывший муж – человек “унылый, глупый, трусливый, тщеславный, склонный к шутовству и морально нечистоплотный”. Клайв Брэдли из Ассоциации британских издателей пожаловался, что Тревор Гловер из британского филиала “Пенгуина” блокирует заявление ассоциации о Вильяме. Он позвонил Гловеру – тот поначалу отговаривался, что, мол, ничего не блокировал, просто “обронил фразу мимоходом”, потом сказал: “Боже мой, мы все сейчас нервничаем больше обычного, стоит ли поднимать шум, нужна ли эта публичность?” – и наконец согласился позвонить Брэдли и снять наложенное “Пенгуином” вето.
Он получил письмо с угрозой – первое за долгое время. Письмо предупреждало, что “час близится”, ибо “Аллах видит все”. Подписавший письмо “Д. Али” назвал себя членом “Манчестерской социалистической рабочей партии и антирасистской лиги”. Его соратники, утверждал он, следят за всеми аэропортами, люди из организации имеются повсюду – “в Ливерпуле, в Брадфорде, в Хэмпстеде, в Кенсингтоне”, – и, поскольку темной зимой им “сподручнее будет сделать свое дело”, адресат вскоре “окажется в Иране”.
Исабель Фонсека однажды пригласила к себе его, Мартина Эмиса, Джеймса Фентона и Даррила Пинкни, и Мартин, к его глубокому огорчению, сказал, что, по мнению Джорджа Стайнера, он “нарочно затеял большую свару”, что в том же духе высказался и Кингсли Эмис, отец Мартина: “Если ты затеял свару, не жалуйся потом, что тебе досталось”, и что, на взгляд Эла Альвареса[175], он “сделал это, чтобы стать самым знаменитым писателем на свете”. А Джермейн Грир назвала его “мегаломаном”, а Джон Ле Карре – “придурком”, а бывшая мачеха Мартина Элизабет Джейн Хауард[176] и Сибил Бедфорд[177] считают, что он “сделал это ради денег”. Его друзья только посмеялись над этими утверждениями, но к концу вечера у него стало очень тяжело на душе, и оправиться он смог только благодаря любви Элизабет. Может быть, написал он в дневнике, им следовало бы пожениться. Кто смог бы любить его крепче, быть храбрее, добрее, самоотверженнее? Она посвятила себя ему и заслуживала того же взамен. Дома, отмечая годовщину новоселья на Бишопс-авеню, 9, они провели вечер душа в душу, и ему стало лучше.
В беккетовском настроении, сгорбясь за столом в своем обшитом деревом кабинете, он был человеком, затерянным в глумливой пустоте, Диди и Гого в одном лице, играющим в игры, чтобы оттеснить отчаяние. Нет, он был их противоположностью: они надеялись
