Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
— Записать, что товарищ Молотов имеет свою точку зрения, и мы ее осуждаем. Мне, докладчику, дать сказать, что у нас есть разногласия. Пленум ЦК должен занять свое место в решении внутрипартийных и международных вопросов[1370].
К этому времени разногласия Молотова с Хрущевым перестали быть секретом и для аппарата МИДа, который невольно становился и свидетелем, и участником конфликта. Трояновский вспоминал: «Молотов не мог примириться с тем, что Хрущев, которого он считал дилетантом во внешней политике, захватил инициативу, оттеснив его, признанного мастера дипломатии, на второй план. И при всей своей выдержке наш министр стал нервничать. В некоторых случаях он открыто критиковал Хрущева… Со своей стороны и Хрущев не стеснялся в выражении недовольства позицией министра иностранных дел. Сначала это делалось в закрытом порядке, не публично… Мне пришлось наблюдать, как Хрущев обратился к руководящим работникам МИДа — там присутствовали, если память мне не изменяет, заместители министра Громыко, Зорин и Семенов и член коллегии Ильичев — и принялся их критиковать. Почему так получается, говорил он, что на заседаниях Президиума ЦК один Вячеслав Михайлович всегда выступает по вопросам внешней политики? А где все другие коммунисты Министерства иностранных дел? Почему они молчат? Видимо, ваша ведомственная дисциплина выше партийной. Молотов, кажется, приучил вас держать язык за зубами. И далее в таком же духе»[1371].
Хрущев активно взялся за кадры МИДа, в массовом порядке наводняя его проверенными работниками партийных органов, знавших о дипломатии со страниц центральных газет. Появилось еще одно конфликтное поле: Молотов считал дипломатию сферой деятельности профессионалов. В числе обвинений его со стороны Хрущева прозвучит и такое: «Он тормозил укрепление МИДа партийными кадрами. Но мы послали туда Патоличева, Тевосяна, Пономаренко, Пегова, Гришина, Громова и других партийных работников. Это крупные работники, и многие из них являются членами ЦК и кандидатами в члены ЦК. Это правильный вопрос международной политики. Надо, чтобы это было не в руках чиновников. Это большой политический вопрос, и он должен быть в руках Центрального Комитета»[1372].
Экзекуцию над Молотовым решено было отложить на месяц, дождавшись его возвращения из США, где отмечалось 10-летие создания ООН. В Нью-Йорк добирался на пароходе, а оттуда в Сан-Франциско решил поехать на поезде, чтобы иметь возможность посмотреть всю страну. «Мы проехали по железной дороге три дня и две ночи, — припоминал тогдашний помощник Молотова Анатолий Добрынин. — На станциях собиралось много любопытствующих, желавших увидеть “живого Молотова”. Холодная война была в разгаре, но поездка прошла, к счастью, без всяких эксцессов или инцидентов. Лишь на остановке в Чикаго, где живет много эмигрантов славянского происхождения и где находилось руководство профсоюзов, враждебно настроенных против СССР, собралась довольно большая толпа, которая, когда Молотов выглянул из окна, начала громко кричать: “Бу-у-у…” (но без других проявлений прямой враждебности)»[1373].
В Сан-Франциско, писал Федоренко, «советская делегация во главе с Молотовым неизменно была в центре всеобщего внимания. Он всегда находился в окружении дипломатов и журналистов». Организовали пресс-конференцию. «Конференц-зал был переполнен. Пришли, видимо, не только сотни аккредитованных журналистов. Многим американцам было очень любопытно посмотреть вблизи на “второго человека” в Кремле… Ответы Молотова были хлесткими, но без пренебрежительной иронии. Журналисты порой даже не успевали их осмыслить. Вопросы задавались один другого каверзнее. Однако Молотов отвечал спокойно, убедительно… Мы покинули сцену, где пробыли около часа, под гром аплодисментов. Нет, конечно, это не означало одобрения нашего мировоззрения, которое утверждал Молотов в ответах. Но, думается мне, это была дань человеку, с такой убежденностью излагавшему свои аргументы»[1374].
В выступлении Молотова (время для него пожертвовали делегации всех соцстран) на торжественном заседании в том же Опера-хаусе, что и десятилетием ранее, обратили на себя внимание новые моменты, прежде всего в германском вопросе:
— Советский Союз выступает за воссоединение Германии — воссоединение на миролюбивых и демократических основах. Какой режим должен и будет превалировать в единой Германии — это вопрос, который должен решить сам немецкий народ на свободных общегерманских выборах[1375].
20 июня был устроен грандиозный прием от имени Эйзенхауэра. Подходя к главам делегаций, он удостоил Молотова беседы весьма дружеского свойства. После приема министры иностранных дел направились в известный Юнион Клаб, где провели переговоры о предстоявшем саммите в Женеве. «Молотов был в довольно озорном настроении, он принял почти все процедурные планы, которые мы предложили для июльской встречи, — заметил Гарольд Макмиллан. — Но после этого сказал, что окончательные детали должны согласовать три посла с Государственным департаментом в Вашингтоне»[1376]. В иные времена Молотов мог бы проявить большую самостоятельность. Сейчас же, не имея инструкций Президиума, он был связан. Западным партнерам уже были очевидны признаки ослабления его позиций, о чем напишет Чарлз Болен. И добавит, что внешне это никак не проявлялось: «За десятилетия общения с Молотовым у меня возникло чувство завистливого восхищения его твердым, прямым характером. Эмоции, будь то довольство или гнев, редко меняли выражение его стареющего белого лица с небольшими черными усами»[1377].
Были отдельные переговоры с Даллесом о предстоявшем саммите. Эйзенхауэр напишет: «Молотов делал упор на различные шаги, которые Советы предпринимали якобы для снижения напряженности — шаги, которые, за исключением австрийского договора, имели небольшое значение, как приглашение канцлеру Аденауэру посетить Россию, как переговоры между Советами и Японией или сближение Советов с Югославией. Фостер, со своей стороны, сконцентрировался на нашем желании обсуждать проблемы разоружения, объединения Германии, порабощенных народов и международного коммунистического заговора… Парадоксально, но один инцидент, который омрачил конференцию, дал основания для надежды. 22 июня русские сбили американский самолет морского патрулирования над Беринговым проливом. Когда Фостер выразил протест Молотову, тот высказал недоумение по поводу этого акта, а затем советское правительство действительно выпустило заявление с сожалениями и оплатило половину ущерба — чего никогда не делало ранее в эпизодах подобного рода»[1378].
Макмиллан получил приглашение на виллу советской делегации и описал приятную беседу: «Каждый раз, когда я встречался с Молотовым, меня поражала странная двойственность его характера. Несмотря на его репутацию жесткого, негативистского, брутального человека, при встрече с ним один на один возникала неожиданная притягательность и даже мягкость. Я почувствовал, что русские хотели разрядки, что их действительно пугали американские военные базы в Европе и что они хотели бы сократить расходы и усилия на вооружения. Но заплатят ли они за это цену?»[1379]
Из Нью-Йорка в Европу Молотов возвращался на «Куин Мери». С корабля попадал на «бал». 20 июня в его отсутствие Президиум обсуждал вынесение вопроса
