Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
— Никакой драки, а побьем одного, чтобы он знал свое место, — ответил Хрущев.
Перед пленумом, проходившим 4-12 июля, некоторые коллеги пытались отговорить Молотова от спора с Хрущевым. Но он был непреклонен и, высказавшись за необходимость «улучшить отношения Советского Союза с Югославией», подчеркнул, что причины для разрыва отношений в конце 1940-х годов были вескими. Прерываемый через фразу членами ЦК, Молотов проявил твердость:
— Во-первых, неправильно бросать вину за разрыв только на нашу партию, умалчивая об ответственности югославской компартии. Во-вторых, и это главное, не следует игнорировать, что в основе расхождений было то, что югославские руководители отошли от принципиальных интернационалистических позиций.
Вопрос заключался не только в делах прошлого — визит Хрущева мало что изменил.
— И после советско-югославской декларации Югославия продолжает развивать и пропагандировать старые взгляды, которые далеки от коммунизма, но близки к правым социал-демократам. Мы должны добиться, чтобы Югославия не вступила в Североатлантический блок, в тот или иной его международный филиал и чтобы Югославия вышла из Балканского союза. С ней надо сближаться на тех же основах, что и с Финляндией или Индией, но не на принципах марксизма-ленинизма[1380].
Молотову устроили показательную порку. В ходе бурного обмена мнениями между Молотовым и Хрущевым первый секретарь возложил на него и Сталина ответственность за разрыв отношений с Югославией, на который они пошли, «не спрашивая ЦК». Булганин начал с Югославии, а продолжил уже целым букетом претензий: «Мы имеем дело с человеком, потерявшим практическую перспективу». Микоян утверждал, что «Молотов живет только прошлым и вдохновляется злобой, которая накопилась у него за время этой советско-югославской драки». Суслов упрекал за «позицию перестраховки и только перестраховки, позицию пассивности, глубоко чуждую марксизму-ленинизму, — сложил руки и сиди, жди неизвестно чего, поглядывая в разные стороны, как бы чего не вышло, бдительность проявляя». Маленков требовал от Молотова «заявления об обязательстве исправить свое поведение, безусловно, отказаться от своих ошибочных взглядов». Сабуров доказывал, что на самом деле Молотова не устраивает фигура Хрущева — и в этом источник разногласий.
Громыко, хорошо почувствовавший, куда дует ветер, поддакивал: позиция его руководителя в югославском вопросе «является неправильной, глубоко ошибочной и несоответствующей интересам нашего государства», а МИД только тогда выполнит свое предназначение, когда будет следовать линии Центрального комитета нашей партии». Хрущев мог торжествовать. За Молотова не заступился ни один участник пленума. Возмутившись его напоминанием о том, что он 34 года сидит в Политбюро, Хрущев заявил о себе как преемнике и продолжателе дел Сталина:
— Товарищем Молотовым много просижено. Так что же теперь, ему за каждый год поклон отвешивать? Пора и давно пора пленуму Центрального комитета занять свое настоящее место как хозяина в партии, как руководителя партии, как руководителя страной, и отвечать. Я — человек, непосредственно которого поднял Сталин. Он поднял, он ухаживал, он растил, он учил[1381].
Пленум осудил «политически неправильную позицию т. Молотова по югославскому вопросу как не соответствующую интересам Советского государства и социалистического лагеря и не отвечающую принципам ленинской политики»[1382]. Было решено издать материалы пленума и обсудить их во всех партийных организациях. Особым иезуитством отдавало партсобрание в МИДе с участием 650 сотрудников. Молотов выступил с часовым докладом, в котором повторил положения своего выступления на пленуме. После чего сотрудники два дня несли по кочкам своего непосредственного руководителя. Партсобрание единогласно разделило «данную пленумом ЦК оценку ошибочной позиции тов. Молотова В. М. по югославскому вопросу». А сам он обещал «приложить все силы для проведения в жизнь линии ленинского Центрального комитета»[1383]. Министром иностранных дел Молотова пока оставили. Впереди был саммит, а опыт личного общения с лидерами стран Запада был только у него.
Советской делегацией на правах премьера руководил Булганин, в ее состав входили Хрущев, Молотов, Громыко и Жуков. После долгих колебаний Эйзенхауэр решил все-таки отправиться в Женеву, заверив, что не допустит «второй Ялты»[1384]. Британскую и французскую делегации возглавили премьеры — Антони Иден и Эдгар Фор. Первая за десятилетие встреча глав великих держав вызвала колоссальный интерес. Улицы Женевы были заполнены зеваками, многие из которых специально приехали ради столь знаменательного события. «Наши руководители демонстративно разъезжали по Женеве в открытых машинах и почти без охраны, показывая, что сталинские времена зашторенных автомобилей ушли в прошлое, — запомнил Трояновский. — …Газеты тут же подметили, что, в отличие от советских делегатов, президент Эйзенхауэр и Даллес передвигались по городу в бронированном автомобиле с многочисленной охраной»[1385].
Сама конференция, открытые заседания которой проходили в здании прежней Лиги Наций, откуда открывался замечательный вид на Женевское озеро и горы, оказалась довольно скучной и свелась к обмену политическими заявлениями. Именно этому был посвящен весь первый день. Булганин, подметил Макмиллан, «был дружески настроен по своим манерам, но жестким по существу. Эйзенхауэр сказал несколько приятных вещей и предложил, чтобы министры иностранных дел встретились на следующий день и обсудили повестку дня». Далее формат конференции напоминал ялтинский или потсдамский. По утрам встречались министры, а делегации в полном составе государств собирались во второй половине дня.
Главы МИДов согласовали повестку: воссоединение Германии, европейская безопасность, разоружение, контакты между странами Востока и Запада. Молотов предлагал добавить проблемы Дальнего Востока, мировой торговли и завершения холодной войны, но после контрпредложения Даллеса обсудить мировую коммунистическую экспансию предпочел не настаивать на расширенной повестке.
Булганин 21 июля произнес длинную речь и предложил текст договора о европейской безопасности между НАТО и Варшавским договором, который предусматривал и отказ от ядерного оружия. В планы западных держав это не входило. Громыко вспоминал, что заметное оживление вызвало напоминание Булганина о молотовской инициативе по вступлению в НАТО: «В течение нескольких минут ни одна из западных делегаций не произнесла ни слова в ответ на поставленный вопрос. Шея у Эйзенхауэра вытянулась и стала еще длиннее. Он наклонился к Даллесу, чтобы приватно с ним обсудить происходящее. С лица президента исчезла характерная для него улыбка… Как бы там ни было, но ни тогда, ни позже какого-либо формального ответа на свое предложение в Женеве мы так и не получили«[1386]. Самым примечательным предложением Эйзенхауэра стал план «открытого неба», предусматривавший взаимные наблюдательные полеты, что Хрущев расценил как схему легализации шпионажа без желания двигаться в сторону сокращения вооружений.
На следующий день министры практически согласовали тексты директив конференции для последующих переговоров по европейской безопасности и германской проблеме. Вечером российская делегация устраивала прием. Макмиллан записал: «Я все сильнее чувствовал, что Булганин, хотя и
