Дэвид Шилдс - Сэлинджер

О тебе я думаю с большой любовью и только с любовью. Я люблю продолжительность, постоянство, и ничего меньшего нам не желаю. Постоянства, не окаменелости. Тут должно быть различие.

Примерно пятью часами позже. Приехали и уехали гости. Разговор был напряженный, разговор из вопросов и ответов. Такие разговоры – одна из главных причин того, что я уехал сюда. Сейчас я много выпил собственного вина и пива. До чего же я не люблю выпивать на общественных мероприятиях, я хочу сказать, на сугубо общественных мероприятиях, не связанных с какими-либо празднествами… Хотел бы я почувствовать большую близость ко всем этим людям. Они ведут себя так, словно они чувствуют близость ко мне, и это одновременно и раздражает меня, и заставляет меня испытывать чувство вины. Впрочем, на вершине холма было хорошо, и я по-настоящему люблю всех; просто предпочитают меньшие дозы… Даже когда меня втянули, пусть и насильно, в самый худший и убийственный разговор о литературе, я восстановил некоторое равновесие, просто подумав о тебе и моей любви к тебе.

Чувствую, что нетерпелив и раздражен. Вечно я плохой йог. Иногда мне кажется, что вся моя подлинная йога заключалась в осознании этого.

Глава 17

Дорогой мистер Сэлинджер[524]

Корниш, Нью-Гэмпшир, Дейтона-Бич, Флорида, 1972–1973

Я долго сочиняю в желтом блокноте ответ на письмо Дж. Д. Сэлинджера. Написав ответ, я внимательно перепечатываю его. Как и моя мать, я печатаю через копирку, в двух экземплярах: «Дорогой мистер Сэлинджер, я ежедневно вспоминаю ваш совет. Я снова и снова перечитываю ваше письмо и весь день ношу его в кармане. Мне больше не надо читать его. Я знаю его наизусть. Не только слова, но и выраженные вами чувства.

Джойс Мэйнард: Я познакомилась с Холденом Колфилдом не в романе «Над пропастью во ржи», а в письмах Дж. Д. Сэлинджера. В этих письмах был голос. Казалось, что автором писем был человек, о котором я никогда раньше не слышала, я все равно бы откликнулась на этот голос. Это было как раз тем откликом, который испытывали поколения читателей «Над пропастью во ржи», чувством, что наконец-то появился человек, который знает меня, признает меня и понимает меня так, как, по-моему, никто еще не понимал. Я влюбилась в голос, звучавший в его письмах.

Джойс Мэйнард

Не прошло и трех дней, как пришло второе письмо, потом третье, четвертое. Я просто рассказывала ему о своей жизни, пересказывала истории, происходившие в колледже. Возможно, отчасти меня привлекало в нем то, что он жил очень одиноко, где-то высоко в горах Нью-Гэмпшира, и был от многого отрезан. Я вносила в его одиночество новости мира, как их воспринимал молодой человек. Я рассказывала ему обо всех девчонках, скачущих на весы и с весов, чтобы узнать свой вес. Я и сама была такой. Я рассказала ему о том, что люблю ездить на велосипеде по сельской местности вокруг Нью-Хейвена. Я рассказывала ему о том, что в колледже у меня немного друзей, что я сделала мебель для кукольного домика, что я слушала музыку, что я рисовала. Я рассказывала ему о трех девчонках, с которыми я жила в одной комнате. Я была единственной, у кого не было парня, так что я чувствовала себя «одиночкой в психологическом плане».

Письма, полученные Мэйнард от Сэлинджера.

Мои родители были блистательными, одаренными художниками. Мой отец тридцать с лишним лет был доцентом английского языка и литературы в университете штата Нью-Гэмпшир, так никогда и не получил повышения. Его подлинной страстью была живопись. Почти всю свою жизнь он писал в полной безвестности. Денег он не нажил. Моя мать получила докторскую степень в Гарварде и не могла найти работу в университете штата Нью-Гэмпшир потому, что была замужем за преподавателем этого заведения. Я несу огромную ответственность и должна возложить к ногам моих родителей успех и признание, которые обошли их в жизни.

Я рассказывала истории моего отца. Мне нравилось развлекать его, такова была моя роль в нашей семье. А отец рассказывал мне о Шехерезаде, о том, как ей приходилось рассказывать сказки ради сохранения жизни. И я всегда чувствовала себя немножко Шехерезадой – не потому, что моей жизни что-то угрожало, а потому, что мое место в мире обеспечивало сочинение историй. Я не знала, кем бы стала, если бы мне не пришлось развлекать, очаровывать и доставлять удовольствие.

А теперь я развлекала, очаровывала Сэлинджера, доставляла ему удовольствие. Я понимала, что заслужила одобрение этого великого человека, как понимала и то, что родителям мои отношения с Сэлинджером не нравятся. Моя мать считала, что внимание Сэлинджера принадлежит ей, поскольку я – ее дочь. Мать не слишком четко проводила границы и смутно понимала, где заканчивается она, и начинаюсь я.

Фределл Мэйнард, мать Джойс.

Отец Джойс, художник Макс Мэйнард, в студии.

Джойс Мэйнард в детстве с родителями.

В колледже мне было неуютно, колледж меня стеснял. Я мучилась и беспокоилась о множестве разных вещей. Если бы я жила веселой студенческой жизнью, я, вероятно, откликнулась бы на голос совсем по-другому, а не так, как я откликнулась, но я жила одиноко в комнате на верхнем этаже общежития, и я открыла ему мое сердце. Энергия, которую другие люди вкладывают в дружбу, учение и в Йельский университет, у меня все больше и больше уходила в эти письма.

Я с самого начала почувствовала, что у него сложилось идеализированное представление обо мне. Для него я была совершенной. И не хотела его разочаровать.

Одна из первых моих статей, опубликованная в колонке «Моя очередь» журнала Newsweek, называлась «В поисках мудрецов». Я искала мудреца и смысл жизни. Я нашла мудреца в Сэлинджере. Я выросла в семье, где глубоко уважали язык и искусство. Кого-то можно соблазнить гитарными импровизациями Джимми Хендрикса, а меня можно было соблазнить словами. В моей семье существовала религия слова, а также религия разума, совершенства и юмора – и все это я нашла в голосе Сэлинджера. Прежде чем я физически смогла писать, я диктовала тексты. А мать печатала мои изречения. Мы усаживались в гостиной и читали рукописи. Моменты чистой радости и совершенства в отношениях с Джерри происходили еще до того, как я встретилась с ним, в то время, как мы переписывались, и на бумаге все было совершенным.