Дэвид Шилдс - Сэлинджер

На самом деле, я люблю писать, чтобы увидеть страницу печатного текста… Маленький театр в голове читателя – вот что я люблю, вот что интригует меня. Возможно (и даже наверняка), меня интересуют головы не всех читателей… Теперь я читаю немного художественной литературы.

У меня самого никогда не было Смелости. Во многих ситуациях я трусил и смывался, но, не думаю… что недостаток храбрости обязательно делает недостаточно смелого человека неспособным к некоторым видам храбрости. Я сам был несколько раз в жизни особенно храбрым, незаметно храбрым, и никогда не чувствовал себя «трусом» из-за того, что у меня от природы нет особой смелости или готовности к смелым поступкам…

Очень немногие люди, которых я знаю и которых считаю полными трусами, были в самых распространенных отношениях людьми бесстрашными, но бесчувственными. Однажды мне пришлось просидеть вторую половину дня в одной стрелковой ячейке с почти бесстрашным хамом, и это было откровением.

Джойс, у вас наверняка нет недостатка во всем важном. Ваша статья для Times Magazine написана девушкой, у которой есть всё.

На самом деле я не понимаю нашу переписку, этот разговор, который мы ведем. Могу сказать, что ни к чему подобному я не привычен… Если порою трудно писать письма и ответы на них, то, возможно, потому, что мы – творения близких друзей (или должны быть такими), но знакомы недавно. Ура нам за то, что мы все-таки справляемся!

Я неделю не брился… И выгляжу как тип в черной шляпе в рекламе Monogram Western.

На всякий случай сообщаю номер моего телефона в Корнише – 603–675–5244.

В следующую субботу… я поеду в Бостон забрать Пегги и ее вещи. Конец семестра. Я, кажется, спрашивал вас, не хотите ли обменяться со мной рукопожатием (я буду проезжать мимо вас), но думаю, что пока у вас есть работа, которую разбейся, но выполни, это не слишком актуальная мысль. И все же было бы, с моей точки зрения, очень мило в недалеком будущем встретиться с вами.

Если вы оставили бы в последнем письме поля в четыре фута, я бы ответил, откликнулся на каждое слово вашего письма… Я хочу ответить или возразить на маленькие тревоги и мелочи, упомянутые в вашем письме… Полагаю, мне хочется сформировать прочные отношения со всеми личными замечаниями, которые вы делаете обо мне, мисс Мэйнард.

На самом деле вы должны позволить мне защищаться от обвинения в том, что я переоцениваю вас… В последнем письме вы также сказали, что я заставляю вас чувствовать себя более особенной, чем вы есть на самом деле. Что-то в ваших письмах или витающее вокруг них дает мне ощущение покоя, удовлетворенности, вызывает во мне расположенность, заставляет меня чувствовать, что все хорошо. Бывает, что ваш ум ввергает меня в неописуемое состояние перемирия. Ваши слова подходят мне. Когда вы называете себя «ощущающей Бога», эти слова успокаивают меня, действуют на меня благотворно – я испытываю счастье и не испытываю удивления от того, что вы, осознанно или бессознательно, отвергаете слово «восприимчивая» ради намного лучшего, более верного слова… По-моему, вы пишете и думаете так, как видите.

О мире, наполненном людьми, с которыми я бы почувствовал такую же близость, если они, а не вы, приехали навестить меня… Крайне маловероятно, чтобы я… в какое-то воскресное утро зашел в новый магазин в Виндзоре с Гостем… Выглядело бы естественным появиться там с вами.

У меня тоже никогда не было подобной дружбы. Никогда. И это, в целом, радует меня, что заметно даже со стороны. Например, я (кажется) улыбаюсь вашей склонности заглядывать в будущее и огорчаюсь тем, что мы сделаем друг друга жалкими. Это как раз те серые мысли, которые обычно приходят в голову и мне… Я не представляю, чтобы мы делали друг друга несчастными, а я не склонен верить в то, чего не представляю. Вы представляете, что мы делаем друг друга жалкими? (Я сказал – «представляете», а не «можете ли вы представить»).

Могу понять, что порой я, возможно, воспаряю и смотрю на вас с тревогой. Отчасти из-за моего возраста, отчасти вовсе не из-за моего возраста – здесь проявляется инь, совершенно женская сторона моей натуры, к детям я отношусь настолько же по-матерински, например, к моим собственным или необязательно только моим собственным, насколько и по-отечески… Лекарства, продовольствие, хатха-йога, публикации – все это формы воспарения, добровольной охраны… С другой стороны, я, как и любой закоренелый писатель, страдаю нарциссизмом, обычно настолько обращен в себя и поглощен собою, что едва замечаю, что делают, носят или едят окружающие меня люди.

Всякий раз, когда мы что-нибудь публикуем, что-то создаем, заявляем что-то, нас начинают заново судить, взвешивать, на нас вешают ярлыки, нас снова вжимают и снова затаривают. Полагаю, мы должны сносить это по множеству причин… Но нечто из сказанного вами еще заставляет меня сомкнуть уста, тяжело, может быть, слишком торжественно, уткнуться подбородком в ладонь. Слово «смятение» в том виде, в каком вы употребили его, подчеркнуто. Знаю я такие смятения… Нам не надо испытывать смятение такого рода, и я говорю: мы не должны испытывать смятения. Для нас это плохо, к тому же немного вредит нам… Пожалуйста, определитесь в этом мелком вопросе и проявите в мудрость при его решении. Попытайтесь, пожалуйста, рассматривать читателей, вызванное временем публикации внимание близких и дорогих родственников, друзей всех настоящих и ревностных благожелателей с таким чистым отстранением, на какое вы только способны. Возможно, наблюдать время от времени очень отстраненным взором, скажу прямо, безучастным взором за лучшими и самыми близкими нам людьми, немного жестоко, но делать это можно очень скрытно, не причиняя людям, за которыми наблюдаешь, никакого страдания, просто испытывая небольшое чувство вины…

Не понимаю, о чем это я говорю, но продолжаю.

Я скучал о вас весь день.

Я испытываю беспокойство, понимая, что могу, раньше или позже, вызвать у вас, по меньшей мере, своеобразное раздражение.

Так много мыслей о вас.

Подумаем о наших играх и роскошном номере, который снимем в гостинице Waldorf или Claridge? Ответом на этот вопрос может быть или выразительное, громкое «я» (этот ответ рвется из меня), но в данный момент, сегодня, в этот вязкий ночной час, я не чувствую в себе сил думать о таких конкретных и очевидных вещах.

Я очень, очень сильно скучаю о вас.

Никогда не думал об этом, но нам следует сходить на чтение «А. и Клеопатры», просто ради удовольствия.

Мы провели вместе почти целую неделю. Огромная порция справедливости в моей жизни. Мы не столько делали, сколько были.

Я скучаю о тебе и испытываю страшное неудобство. Не могу сказать, что могу добавить что-то конкретное к твоим унылым размышлениям о здравом смысле и твоем (или моем) возрасте, о нашем сближении и (удар острым в самое нутро) нашем удалении друг от друга. Если сближения неизбежно приводят к расставаниям, я испытываю сильное предпочтение к раздельному проживанию, будут ли наши места жительства мрачными, скромными или сырыми. Возможно, я захожу слишком далеко, но мне совершенно очевидно, что я не реагирую на все твои уходы и отъезды, отлеты запасными рейсами чем-либо, что может сойти за подлинную холодность. Да что такое Холодность, черт возьми? Свобода от привязанности или расторжение привязанности. Я изучил этот вопрос, с перерывами, многие годы, и остаюсь тем же самым легковесным посторонним наблюдателем, каким был в семнадцать лет.