Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Я очень, очень сильно скучаю о вас.

Никогда не думал об этом, но нам следует сходить на чтение «А. и Клеопатры», просто ради удовольствия.

Мы провели вместе почти целую неделю. Огромная порция справедливости в моей жизни. Мы не столько делали, сколько были.

Я скучаю о тебе и испытываю страшное неудобство. Не могу сказать, что могу добавить что-то конкретное к твоим унылым размышлениям о здравом смысле и твоем (или моем) возрасте, о нашем сближении и (удар острым в самое нутро) нашем удалении друг от друга. Если сближения неизбежно приводят к расставаниям, я испытываю сильное предпочтение к раздельному проживанию, будут ли наши места жительства мрачными, скромными или сырыми. Возможно, я захожу слишком далеко, но мне совершенно очевидно, что я не реагирую на все твои уходы и отъезды, отлеты запасными рейсами чем-либо, что может сойти за подлинную холодность. Да что такое Холодность, черт возьми? Свобода от привязанности или расторжение привязанности. Я изучил этот вопрос, с перерывами, многие годы, и остаюсь тем же самым легковесным посторонним наблюдателем, каким был в семнадцать лет.

Твое прекрасное письмо. Да-да, прекрасное.

Я очень сильно задумываюсь… о том, что Пегги не знает, не понимает и не любит ничего, что имеет отношение к евреями и еврейству – ни евреев Торы, ни местечковых евреев, ни изгнанных евреев. Вероятно, единственные евреи, которых она когда-либо узнает, будут немногочисленные мальчики из частной школы, которые оторваны от еврейского мира и, по большей части, радуются этому обстоятельству. Бороды без евреев. Один из хасидских реббе иногда печально указывал на члена своей общины, который действительно, всерьез выпал из благодати, став «бородой без еврея».

Я скучаю по тебе, люблю тебя, люблю твои два письма и, между прочим, понятия не имею, как Холден получил так много за одну ночь. Мог бы спросить братьев Джойс. Боже, как она находчива и остроумна.

Я ощущаю твое отсутствие бесчисленное количество раз за день, и не знаю, что с этим делать, и если какой-то мудрый способ сделать что-то с этой напастью, поскольку я ничего не знаю. Я пишу и отправляю почтой изящные, развязные письма.

Большую часть жизни я был близок к поклонникам джаза, знавал кое-каких джазовых исполнителей и, разумеется, слышал много джазовой музыки. Не думаю, что слушаю ее как совершенную ерунду – по меньшей мере, мои ноги начинают двигаться в темпе музыки, и порой я могу отбивать ритм ударами пальца по стакану с водой. Короче говоря, я люблю многие джазовые композиции и знаю, какое удовольствие получают импровизаторы. А почему бы и нет? По большей части, они делают это группами, по двое и больше, и они дают друг другу готовые музыкальные фразы, комбинации, музыкальные идиомы, почти всегда основанные на исполнении произведений в прошлом, на прежних совместных выступлениях и уже сыгранных композициях. Даже если джазовый музыкант играет в одиночестве, солирует, он редко играет что-нибудь совершенно новое, такое, чего никогда прежде не было и что исполняется впервые, да так, что рот откроешь. Даже когда джазист-импровизатор в своей лучшей форме, он, по большей части, только то и делает, что полагается (с почти абсолютной уверенностью) на композицию или комбинацию… эффектов. Эти эффекты он уже выработал, и они, как он знает, почти наверняка сами по себе сложатся в «новые» шаблонные рисунки калейдоскопа, если он станет играть на инструменте хорошо, с любовью и в соответствии с настроением других музыкантов или в соответствии со случаем. Но все это при условии, что исполнитель не слишком пьян и его не забросали камнями. Я видел это неоднократно, и это зрелище всегда производило на меня сильное впечатление, даже тогда, когда я слушал джаз с истинным удовольствием.

То, что писание почти никогда не доставляет огромного удовольствия, мне кажется нисколько неудивительным. Если писательство – не самое трудное из искусств – а я думаю, что это самое трудное искусство, то оно наверняка самое неестественное и потому самое утомительное. Настолько ненадежное, настолько неопределенное. Инструмент писателя – чистый лист бумаги. И никаких струн, никаких украшений, ключей, свирелей, рупоров, ничего, имеющего отношение к телу – Боже, к неестественности тела. Всякий раз, когда писатель садится за работу, он ожидает рождения.

Я люблю твою жизнь, люблю настоящие произведения.

Когда ты заканчиваешь работу в Times на этой неделе – в четверг? в пятницу? Как думаешь, могла бы и хотела бы ты прилететь сюда самолетом, пробыть здесь до воскресенья, или понедельника, или вторника, а потом полететь или поехать в Нью-Йорк со мной? Представляется ли тебе это привлекательным и возможным?

У меня только кинокартины. Телефильмов, в том числе «Утраченного горизонта», у меня нет. Я действительно очень легковесный, несерьезный человек.

Я подумал, что когда в следующем году ты будешь в Нью-Хейвене, я мог бы снять жилье в Вестпорте или Стэмфорде, что на полпути из Нью-Хейвена в Нью-Йорк. Как, по-твоему, эта мысль заслуживает размышлений? Не думаю, что смогу вариться в собственном соку, почти не видя тебя целую зиму. И хотя веской причины, по которой я бы не мог увидеться с тобой в Нью-Хейвене и время от времени проводить ночь в твоем шкафу, нет, полагаю, что мой переезд в Нью-Хейвен на более постоянной основе – неудачная мысль. Если я буду находиться там, у тебя не будет «нормальной» жизни в кампусе и в колледже, а я в любом случае плохо, правда, плохо, вписываюсь в жизнь кампусов… Если я что-то и узнал за то время, пока ты была в Майами, так это то, что я не могу исходить кровью в одиночестве, без тебя. Я плохо, действительно плохо переношу разлуки с тобой…

Мой ум в беспорядке, и мне надо принять меры к тому, чтобы всегда жить так, как я бы посоветовал себе, будь я наставником самому себе.

Какое облегчение, удовольствие любить твой ум, любить его по-настоящему.

Статья о Проме очень хороша. Даже когда ты занята только репортажем, у тебя всегда получается настоящее, написанное именно тобою произведение. Думаю, что узнаю твои очерки, где бы они ни были опубликованы.

Как сказал один человек, ты хорошо играешь на рожке, и я читаю твои очерки с той старой и страстной любовью к писательству, какую я ныне редко испытываю и какой мне, по правде говоря, не достает…

Вчера днем, когда я остановился у почты, следом за мною туда приехали Пегги и Мэтью. В один миг было столько улыбок, столько счастливых взглядов. Боже, хорошо любить нескольких людей в мире.

Я скучаю по тебе и сделал себе чертовски короткую стрижку. Ответственность за это лежит на тебе.

О тебе я думаю с большой любовью и только с любовью. Я люблю продолжительность, постоянство, и ничего меньшего нам не желаю. Постоянства, не окаменелости. Тут должно быть различие.