Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Мы купили пакет бубликов и прогулялись по Верхнему Вест-Сайду. Затем он развернул машину и мы еще целых пять часов мчались обратно, в Нью-Гэмпшир.

В то лето я навещала Джерри, возможно, два или три раза, по субботам и воскресеньям. Я продолжала работать в Нью-Йорке, а он приезжал увидеться со мной. Один раз он остановился в доме на 73-й Западной улице. Но к июлю я очень соскучилась по нему. Я хотела быть с ним постоянно. Скажу чуть по-другому: я чувствовала, что мне необходимо постоянно быть с ним. Я начала чувствовать: наши отношения требуют, чтобы я постоянно была с ним. Не думаю, что на самом деле прислушивалась к своим ощущениям того, что я считала для себя требованиями. Так со мной было всю жизнь. Я заглянула в New York Times. В сущности, никому там я нужна не была. И я сказала: «Я ухожу», а потом позвонила семье, которая доверила мне ответственность за свое жилье на 73-й Западной улице, и сообщила: «Вам надо найти кого-то другого для присмотра за домом». И через пару дней я уехала. Я опубликовала, по-моему, две редакционные статьи. Да, тем летом в New York Times были опубликованы две мои редакционные статьи, конечно, без упоминания моего имени. Я уехала к Джерри домой, но по-прежнему полагала, что осенью вернусь в Йель.

В статье, которая побудила Джерри написать мне, я упомянула о том, что я – девственница. Я говорила об атмосфере сексуальной раскрепощенности среди первокурсников Йельского университета, и о том, насколько неудобно там чувствует себя девственница. В результате этой статьи я получила, в числе прочих, предложение от журнала Mademoiselle написать статью, тем же летом опубликованную под заглавием «Смущение невинности». Статью сопровождала фотография, на которой была я, девственница, сидящая в спальне общежития.

Когда я приехала из Нью-Йорка в следующий раз, все сложилось по-другому. Думаю, я понимала, что произойдет, хотя у меня не было никакого ключа к пониманию того, как это произойдет. Раньше-то я целовалась с двумя мальчиками, а мужчин у меня не было. Здесь никаких обсуждений не было. Джерри отвел меня в свою комнату, и пока он раздевал меня, я не задавала ему никаких вопросов. Мне не с чем сравнивать, я не знала, как это могло происходить по-другому, но это не было нежной романтической сценой. Мы легли в постель, и он поцеловал меня, а потом начал – я очень осторожно употребляю слова «заниматься любовью», потому что это выражение слишком затаскано, да и не было это на самом деле любовью. Это было попыткой совершить сношение. Никаких разговоров о предупреждении беременности, хотя мне было восемнадцать, но такие разговоры в любом случае были невозможны. Я не смогла. Секса не получилось. Мышцы моей вагины попросту сомкнулись и не расслаблялись. Через несколько минут мы остановились.

Медитирующая Джойс Мэйнард.

Это было мучительно больно, и почти сразу же после этого у меня разыгралась такая головная боль, какой раньше никогда не было. Голова у меня просто взрывалась. Я чувствовала себя очень неловко. Неловкость была моим главным чувством. Мы не обсуждали случившееся, и в течение того уикэнда попытки неоднократно повторялись, но были столь же безуспешными. Я чувствовала себя полной неудачницей, психичкой. Он мягко сказал: «Завтра проверю твои симптомы по Materia Medica[525]». Джерри потратил много времени на изучение гомеопатических средств излечения моего состояния.

Ничто из того, что было у меня с Джерри Сэлинджером, даже отдаленно не напоминало какую-то из сторон отношений между бойфрендом и его возлюбленной. Не напоминало ухаживаний. Я была его близкой подругой, его партнером, объектом его покровительства и его ученицей. Я училась у него писательству, жизни и была его прислужницей (абсолютно неудачной) в дзэнских практиках. Благодаря ему я изучала принципы сохранения здоровья и гомеопатии, но его возлюбленной я не была.

Он наделил меня определенными обязанностями сексуальной партнерши. Я сопровождала его в спальню. Мы вместе стояли у раковины и вместе чистили зубы. Я снимала контактные линзы, шла в спальню, снимала джинсы и белье и надевала длинную фланелевую ночную рубашку. Потом в спальню входил Джерри. Он раздевался, надевал ночную рубашку и ложился на свою половину кровати. Он касался моих плеч, гладил мои волосы, а потом удивительно крепко брал меня за голову и направлял меня под простыни. Под простынями, пахнущими стиральным порошком, я закрывала глаза. По моим щекам катились слезы. Но я не останавливалась. Я знала, что пока я продолжаю делать это, он будет меня любить.

Он всегда говорил, что любит меня, всегда говорил, почти с самого начала. И я каждый день, пока я была с ним, говорила ему, что люблю его, но это было любовью особого рода.

Обложка книги «Пища – ваше лучшее лекарство».

У нас был очень четко установленный порядок в том, что мы делали, что ели и когда мы занимались всем этим. Вставали мы очень рано. Прежде всего, мы ели по чашке замороженного горошка Eye Bird, который не варили, а обдавали кипятком, чтобы немного разморозить, так что он оставался прохладным и вкусным. Была такая книга – Food Is Your Best Medicine («Пища – ваше лучшее лекарство»), под принципами которой он подписывался. Он верил в сыроядение. Во многих отношениях он действительно опережал свое время. Потом мы медитировали – или, по меньшей мере, медитировал он, а я только пыталась. Джерри стремился сделать из меня ученика, изучающего дзэн, научить меня отрешаться от всего мирского, но мой ум продолжал блуждать по мирским вещам, что создавало серьезную проблему.

Сэлинджер в комбинезоне.

Он медитировал подолгу, я теряла терпение, а потом мы начинали работать, писать. Он облачался в полотняный комбинезон с застежками спереди. Он носил этот комбинезон как военную форму. Вроде как он был солдатом или чем-то в этом роде, только он собирался сражаться за пишущей машинкой. Он усаживался на высокий стул за высокий письменный стол, стоявший в его кабинете, и печатал на пишущей машинке, очень старенькой, она клацала. Я ежедневно слушала, как он печатает, и видела две толстых рукописи. Теперь я – автор девяти книг. Я знаю, какого объема должна быть рукопись книги, и скажу, что рукописи Сэлинджера были слишком велики по объему. Я никогда не читала его рукописи. Он показал мне одно произведение, но не так, чтобы я должна была сесть и прочитать его. Это было нечто из архивов семьи Глассов, почти генеалогия. К своим персонажам он относился так, как будто это были его дети: он защищал их. Я никогда не заглядывыала в его записи. Никогда. Было еще одно место за пределами спальни, где он чувствовал себя в безопасности. Мы встречались за ланчем, и я показывала ему то, что написала. У меня был договор на написание книги на основе моей статьи в New York Times.