Бетховен и русские меценаты - Лариса Валентиновна Кириллина
На родине, несмотря на все трудные обстоятельства его юности, Бетховен ощущал себя в кругу единомышленников и мог откровенно делиться с ними своими мыслями и чувствами, как и они с ним. Это показывает краткий, но выразительный пассаж из комментируемого письма, в котором речь идет об утрате родных и об отношении к смерти. Семью Бетховена, в отличие от дружной и любящей семьи Струве, трудно назвать «гармоничным целым». Но вряд ли он был неискренен, признаваясь другу, что горевал не только после смерти матери, но и после смерти отца. Иоганн ван Бетховен умер 18 декабря 1792 года, когда Людвиг уже находился в Вене. Биографы, полагающие, что Бетховен на всю жизнь сохранил стойкую неприязнь, если даже не ненависть к отцу, превратившемуся к концу жизни в жалкого опустившегося пьяницу, не дают себе труд представить, что могло твориться в душе юноши, который в 22 года остался круглым сиротой в чужом городе – без родных, без денег, без близких друзей и поначалу без покровителей[60]. Ведь Бетховен помнил Иоганна и другим, каким тот был в свои лучшие годы. Детство Людвига отнюдь не было сплошь безрадостным. Дом, полный музыки и друзей, веселые семейные праздники, прогулки и игры на берегах Рейна, летние странствия вместе с отцом по живописным окрестностям Бонна – их с удовольствием принимали в небольших замках и усадьбах, где они давали концерты на радость провинциальным аристократам. Нет оснований не доверять свидетельству Фанни Джаннатазио дель Рио, которая много общалась с Бетховеном в 1816 году: «О своих родителях он говорил с большой любовью и уважением, и особенно о деде, которого называл человеком чести»[61]. Что касается отношения к отцу, то о вероятном посмертном примирении с ним может свидетельствовать карандашная помета Бетховена, сделанная на копии партитуры «Утренней песни» (Morgengesang) К. Ф. Э. Баха, выполненной Иоганном: «Написано моим дорогим отцом»[62].
Рассуждения молодого Бетховена о смерти («О смерти можно говорить без неприязни, лишь только если представлять ее себе в виде улыбчивого, мягко влекущего к сновидениям образа») кажутся в гораздо большей мере общим риторическим местом, чем предыдущее признание в своей скорби по утраченным родителям. По крайней мере, в ранних сочинениях Бетховена мы никакого «улыбчивого» и «влекущего к сновидениям» образа смерти не найдем, хотя эта тема возникает в его творчестве уже в 1790-е годы, прежде всего в вокальной музыке. Самое значительное из написанного в Бонне – Кантата на смерть императора Иосифа II WoO 87, 1790, – обрамлена мрачно-величественным оркестрово-хоровым порталом: «Мертв! Мертв!» (Todt! Todt!). Начальные аккорды вступления, звучащие как траурный набат, отозвались позднее в самых знаменитых произведениях «героического периода»: опере «Фиделио» (вступление ко второму акту) и увертюре «Кориолан» ор. 62.
Интересно, однако, сравнить процитированную сентенцию о «мягкой» смерти с высказываниями других современников, чтобы понять, насколько она была в духе эпохи позднего сентиментализма, причем независимо от того, принадлежали ли такие суждения католикам или протестантам (семья Струве исповедовала лютеранство). Так, Антон Себастьян Струве, потеряв в 1795 году любимую жену, принялся записывать для себя самого морально-философские рассуждения на латинском языке, которым он с юности мастерски владел, будучи страстным поклонником античных авторов. В биографии, составленной его сыновьями, приводятся некоторые из таких высказываний:
«Мудрец не находит ничего ужасного в смерти, которая может случиться в любой день из-за житейских случайностей и которую из-за краткости нашей жизни долго ждать не придется. Я осознал, что никогда не был особенно привязан к жизни.
Самое желанное – воссоединиться с усопшими, которых мы любили в этой жизни, и радоваться вместе с ними вечному существованию, уготованному нам, если мы жили славно и умерли охотно. О поистине блаженная жизнь, о желанная смерть, открывающая нам врата к счастливейшей жизни!»[63]
Сравним эти записи с известными фрагментами из писем Моцарта к отцу, в которых он говорит о смерти матери (к отцу из Парижа, 9 июля 1778 года) и рассуждает о смерти вообще (к отцу из Вены, 4 апреля 1787 года). В обоих случаях Моцарт уверяет отца, что мысль о смерти нисколько его не страшит («когда угодно господу, тогда угодно и мне»[64]), напротив, он считает ее «истинным, лучшим другом Человека», и в ней нет «не только ничего пугающего, – но очень много успокоительного и утешительного!..»[65]. Возможно, эти высказывания Моцарта были призваны смягчить горе Леопольда от утраты любимой жены и примирить его с неизбежностью собственной смерти (второе из писем был написано в период неизлечимой болезни Леопольда). Но Моцарт, очевидно, желал бы относиться к смерти именно так, хотя, судя по горестной и страстной музыке его «Реквиема», ему не всегда это удавалось.
Бетховен, конечно, не знал ни приведенных здесь высказываний Моцарта, ни записей Струве-отца, но пытался смягчить скорбь своего друга в сходных выражениях. Как и цитаты из стихов любимых поэтов или крылатые афоризмы популярных философов, подобные мысли были общим местом культуры конца XVIII века. В молодости, да и позднее, гораздо более характерным для Бетховена было не смиренное принятие смерти, а героическое противостояние ей. «Жалок тот, кто не умеет умирать! Я знал это еще пятнадцатилетним мальчиком», – сказал он однажды Фанни Джаннатазио дель Рио[66]. В самом проникновенном и тщательно отделанном в литературном отношении документе из эпистолярия Бетховена, «Гейлигенштадском завещании» 1802 года, обе моральные парадигмы – принятие смерти и противостояние ей – естественным образом соединяются. В конце этого исповедального письма, обращенного к братьям Карлу и Иоганну,
