Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Учитывая умное обаяние Ривы Левите, кого-то из этих двух выпускных классов она вполне могла направить на актерскую стезю, но только не Владислава. По окончании средней школы, по свидетельству близких, он вовсе не рассматривает для себя возможность стать актером (однако нужно ли стопроцентно доверять этим свидетельствам? Легко догадаться, что под пристрастным прицелом постоянной отцовской оценки самолюбивый юноша мог просто не признаваться в своем желании, решив отложить выбор творческого и жизненного пути на когда-нибудь, на потом…). Его интересует другое. Послевоенный Саратов становится настоящим центром медицинской науки и практики, и многие сверстники Владислава собираются связать свою жизнь именно с медициной, благо саратовский мединститут отличается высоким уровнем подготовки, да и преподают там отличные, обладающие опытом еще военно-полевой хирургии врачи. В числе тех, кто готовится в медицинский, – десятиклассница Наташа, первая любовь Владислава Дворжецкого: позже она станет известным в городе кардиологом (!), а пока если и не уговаривает, то ненавязчиво подталкивает друга к выбору соответствующего пути. Так неожиданно для родных Владислав решается на подготовку к экзаменам в медицинский, но почему-то не в Саратове, а… опять в Омске.
Беги! Мы прокатимся славно
от этого города прочь.
На веслах. Такая погодка!..
Стемнело…
В осеннюю ночь
врастает последняя лодка.
«На Север!»
– На Север!..
Этот зов крылатый
весной нас уведет к реке,
где солнца рыжие заплаты
пылают на сыром песке…
В. Озолин
1
Благодаря жизни в Омске, Саратове, а через три года – и на Сахалине Владислав Дворжецкий хорошо знал русскую провинцию с ее страхами и надеждами, часто далекими от столицы. Знал всё, что потом столь достоверно и убедительно отыгрывал в фильмах, – печальную сутолоку переездов («За облаками – небо», 1973), работу огромных градообразующих предприятий («Однокашники», 1978), романтику странствий и дальних дорог, сопряженную с тихой тоской по оставленным в прошлом местам («Бег», 1970; «Нам некогда ждать», 1971; «Земля Санникова», 1972… Надо ли продолжать?). Можно подумать, что он либо подсознательно нарабатывал жизненные впечатления, которые позже бы преломились в работу актера, либо – столь же подсознательно – искал место, в котором ему бы хотелось остаться, повторяя за тысячами своих сверстников: «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз»…
Между тем в тихом театральном доме в Саратове его отъезд учинил настоящую бурю. Вацлав Дворжецкий с женой страшно перепугались: шутка ли – вчерашний школьник исчезает в неизвестном направлении, никого не предупредив! А Владислав в 1957 году уехал именно так.
Позже он оправдывался перед мачехой: хотел поступать в медицинский, но опасался провала: членом приемной комиссии был известный профессор, отец той самой Наташи, в которую Владислав был влюблен: «Представляешь, если бы я пошел сдавать экзамены в мединститут и провалился? Как мне было бы стыдно!»
Показательное объяснение, иллюстрирующее не то деликатную уклончивость Дворжецкого (надо же было как-то аргументировать свой поступок – не ссорой же с отцом, например, и не внутренними метаниями; так почему бы не сослаться на светлый образ Наташи?), не то его подспудную пастернаковскую «страсть к разрывам», не то тайный страх авторитетной оценки – страх оказаться перед этой оценкой несостоятельным.
Врожденное ли это качество: постоянное внутреннее напряжение, вечное, часто ни на чем не основанное сомнение в собственных силах, или его породила (усилила?) жизнь бок о бок с блестящим, отнюдь не страдающим неуверенностью отцом? Как бы то ни было, от серьезного жизненного выбора Владислав будто бы убегает – если вспомнить его недавний отъезд из Омска, не в первый раз, но и, как после выяснится, не в последний. О его решении никому не известно, отец и мачеха не успевают его проводить, мать и бабушка – встретить, но это Дворжецкого не пугает. Дорога и одиночество – лучший способ подумать о том, что будет дальше, особенно если поезд так долго, долго едет с юга на север.
– На Север!
Город дремлет гулко.
– На Север!
И рассвет свинцов.
И холодком из переулка
ударит в жаркое лицо…
Так двадцать лет назад ехал по направлению к Омску отец – тоже не зная, что его ждет.
В Омске Дворжецкий действительно недобирает баллов для поступления в мединститут, но тут ему уже это не страшно. Он идет в Медицинское училище № 3 – тоже в двух шагах от театра, на улице Ленина, В. Пожерукова, однокурсница, вспоминает, что проучились они там два года: «В октябре 1957 года мы поступили на фельдшерское отделение, <..> а 8 июля 1959 года у нас был выпускной»[39]. Два года – но напряженные, вместившие в себя многое: практику и теорию, первые успехи и неудачи, первые крепкие дружбы…
Омское медицинское училище имело весьма серьезную и богатую историю: возникло на базе эвакуированного из Ленинграда военно-медицинского корпуса и через 12 лет после войны все еще пахло фронтом. В начале занятий студенты приветствовали преподавателей по-военному: «Здравия желаем!» Профессура носила погоны, практику отбывали в Госпитале для инвалидов Великой Отечественной войны, где наблюдались и проходили лечение многие давние пациенты преподавательского состава. Юноши и девушки обучались отдельно: в училище была строгая дисциплина. Вольная студенческая жизнь начиналась позднее, по окончании занятий: концерты, выступления в самодеятельности, танцы в городском саду и в Доме офицеров… Дворжецкий не оставался в стороне. Однокурсники вспоминают о нем как о жизнерадостном юноше, жадном до жизни и впечатлений. Он ценил и танцы, и спорт, причем в спорте умел добиваться успеха: в 1958 году волейбольная команда омских медиков заняла первое место среди городских училищ, обыграв настоящих спортсменов из танкового и пехотного. Победив в городском первенстве, поехали выступать в Барнаул; Владислав – высокий рост, сильный удар – играл в нападении. Отличался и гибкостью и выносливостью: ставил акробатические этюды и сам выступал в них; был незаменим при подготовке традиционных праздничных самодеятельных концертов. Участники их рассказывают, что выбор произведений для исполнения в случае Дворжецкого колебался от вполне традиционного и официального Маяковского («Молоткастый, серпастый советский
