Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Между прочим, в финале карьеры Вацлав Дворжецкий сыграет роль, диаметрально противоположную Грозному, – роль игумена Филиппа в картине «Гроза над Русью» (1992, режиссер А. Салтыков, в основе сценария роман А. Толстого «Князь Серебряный»). По сути, образ неумолимого правдоборца – настоятеля Соловецкого монастыря, памятного Вацлаву по первому заключению на остров Вайгач, обличителя, зверски убитого опричниками Ивана Грозного, – был много ближе Дворжецкому, нежели образ первого русского самодержца; однако, по его мнению, подлинное искусство актера состоит именно в его власти над собственным перевоплощением. Не важно, близок ли тебе твой герой, – важно, чтобы в твоего героя поверили зрители!
По этим законам жил Вацлав Дворжецкий, в то время как его сын Владислав их осторожно оспаривал и обходил.
Но об этом – потом.
3
Что еще важного для семьи пережито в Саратове?
Ну как минимум то, что именно в этом городе семья Дворжецких встретила итоги XX съезда КПСС – съезда, известного своим разоблачением культа личности Сталина и заявлением о несправедливости целого ряда политических приговоров по пресловутой 58-й статье. И пусть до официальной реабилитации Вацлава Дворжецкого было еще далеко (его давнее «дело» закрыли в 1990-м), прежнее опасливое отношение к репрессированному актеру со стороны особо бдительных коллег и чиновников уходило, сменялось доверием. Вот и правило «минус сто», запрещавшее Вацлаву жить в крупных советских городах, перестало действовать, вот и оклад вырос – настолько, что стало возможным купить машину… Через полтора года работы в театре у Вацлава и Ривы Левите появился «москвич» – событие для всей семьи, если не для всего актерского коллектива! Вацлав Янович был заядлым автолюбителем (да и вообще с любым транспортом у него «срасталось» – будь то яхта, автомобиль или мотоцикл), семнадцатилетнего Владислава ему удалось приохотить к тому же. По-видимому, именно в Саратове Владислав сел за руль в первый раз под контролем отца – и, по сути, уже не выпускал его из рук до конца жизни, объехав на своем «ВАЗ-2102» полстраны, от Москвы до Одессы и Гомеля. Да и в армии он спокойно водил машину, будучи военным фельдшером на Сахалине, ездил в порт за лекарствами, что, безусловно, скрашивало его армейские будни…
А на том самом первом саратовском «москвиче» Дворжецкие путешествовали, ездили на рыбалку и на охоту. Все эти занятия, радуя и сближая отца и сына, одновременно заменяли им разговоры по душам. О своих сроках Вацлав в семье не распространялся: возможно, опасаясь подставить Владика, которому могло стать известно лишнее, возможно, просто не считая нужным раньше времени что-либо вспоминать.
Правда о лагерях все равно постепенно просачивалась – даже в старшие классы саратовских школ. Просачивалась – в том числе и через литературу, и через театр… Левите вспоминает о спектакле «Соперницы», в котором Вацлав играл председателя колхоза[35], как о «веселом и умном» спектакле: «Все проблемы, которые тогда возводились в абсолют, были построены таким образом, что при желании можно было увидеть и негативные, и достойные иронии явления»[36]. Что же касается литературы, то она менялась еще стремительнее. Хотя в 1950-е было еще далеко до взорвавших общественность «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына, «Звездного билета» В. Аксенова и, скажем, «Шествия» И. Бродского, но первые раскаты поэтического бума до провинции уже доносились. Уже заявил о себе молодой Е. Евтушенко («Я разный. Я натруженный и праздный…»), уже зазвенел в залах Политехнического музея хрустальный голос сказочной, не от мира сего Б. Ахмадулиной, уже Р. Рождественский – между прочим, тоже проведший военное детство на омских улицах, – издал свою первую, широко прозвучавшую книгу «Флаги весны»…
Все эти поэты будут шапочными знакомыми и соседями Владислава Дворжецкого по писательскому поселку в Переделкине, однако нельзя сказать, чтобы он увлекался их творчеством. Знал – да, читал – да, но предпочтение отдавал все же не ярким и броским шестидесятникам, с которыми явно не совпадал по темпераменту, а поэтам «второго ряда», часто связанным с русской провинцией, – В. Озолину, С. Кирсанову, Я. Смелякову. Поэзия, литература были для Дворжецкого не столько творческим материалом, как к ним обычно подходят актеры (хотя он и задумывался в последние годы о том, чтобы выступать с поэтическими композициями – «озвучивать» любимые стихи), сколько вечной загадкой, манящей своей свободой обращения с чувствами, временем, человеческим я. В дневниках, не находя слов, он прибегает к цитатам из Пастернака, Шекспира и других, в письмах жене Светлане Пиляевой вспоминает стихи А. Ахматовой. Слово, переживающее свое время, – на этом образе, на этом противостоянии «временного» и «вечного» то и дело задерживалась его мысль…
«Владик не любил, когда часы останавливались»[37], – обронит в интервью подруга его студийной юности актриса Л. Шевченко. «Часы – это крохотные гильотинки, на глазах отрубающие секунды человеческого существования», – перефразируя Горького с его «медной секирой маятника», запишет в дневнике сам Владислав незадолго до смерти. Литературу, как потом выяснится, он видел способом удержать уходящее время, зафиксировать его в прежних координатах. Время обладает властью над актером, но писатель, в свою очередь, обладает властью над временем – эта шекспировская загадка в конце 1970-х годов не давала Владиславу покоя. Судя по воспоминаниям друзей, он всерьез намеревался попробовать перейти из стана артистов в стан писателей, однако жизни на это у него уже не хватило.
В 1950-е, впрочем, ни писательская, ни артистическая среда его не влечет, хотя в последнем, десятом классе он и просит отца прийти к нему в школу на день открытых дверей – рассказать о том, что такое профессия актера или режиссера. Характерно, что Вацлав отказывается наотрез: идти в школу? чего это он там не видел! Спасать положение приходится «родной мачехе» Левите:
Пришла в школу, в одной комнате собрали сразу два выпускных класса, сидят близко к друг другу… За третьей партой –
