Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г - Андрей Владимирович Николаев
Мужик с повязкой на рукаве дает знак, и к нам подходит невысокого роста старик, тоже с палкой, но с добродушным выражением лица.
– Я толмач при полицейском голове, – поясняет седоусый старик, – зовут меня Миклош, дядя. Я служил в императорской армии и долгое время находился в русском плену.
Полицейский голова осведомляется у господина полковника, сколько потребуется домов для расквартирования офицеров и солдат?
– Надо же, – удивляется Шаблий, – вот это оперативность. Учись, Коваленко. Это тебе не штаб полковника Игнатьева. А теперь, давай соображай, как нам размещать дивизион, батареи, тылы и прочее.
Коваленко через дядю Миклоша спрашивает у полицейского головы: сколько есть в наличии дворов в селе и по окрестным хуторам. Тот отвечает, и Коваленко, подсчитав что-то на бумаге, предъявляет наши требования. Голова не высказывает никаких возражений, молча слушает и, наконец, отдает распоряжения мужикам с палками. Дядя Миклош переводит каждому из них – куда и сколько людей препроводить на постой. И все мы были поражены невозмутимой четкости в организации этого непростого мероприятия. Мне, Микулину, Маслову и Колычеву предложили поселиться на хуторе Черепеш в километре от села Яс-Караеню.
– Я провожу вас, – сказал дядя Миклош, – здесь недалеко.
Быстро темнело, и мы еле различали дорогу. Наконец впереди четким силуэтом обозначилась на фоне неба группа деревьев, среди которых над землей мерцал тускло-оранжевый огонек окошка в отдельно стоящем доме. Вот и сам дом – входная дверь в углублении под навесом крыши, а само углубление прикрыто двустворчатой калиткой. По-хозяйски отворив калитку, а затем и входную дверь, старик Миклош оказался в центре просторной, освещенной керосиновой лампой кухни. Мы прошли следом за ним.
Сдернув с головы меховую шапку и поклонившись хозяевам дома, наш толмач произнес певуче:
– Сервус чаколом.
Ему ответили тем же.
Мы стоим полукругом у входной двери, ждем, что будет, и рассматриваем семью, сидящую у стола за ужином. Хозяин – рослый и крепкий мужик, усатый и скуластый, как и все венгерские крестьяне. Хозяйка – немолодая, но вполне привлекательная и крепкая женщина. Сын – красивый, скуластый, черноволосый и черноглазый парень с небольшими аккуратно подстриженными усами. Молодуха – жена сына – красивая, плотная двадцатилетняя баба. И дочка, лет шестнадцати, тоже красивая, здоровая и упитанная девка. Все они прервали ужин и, обернувшись, выжидательно рассматривают нас. Толмач Миклош объяснил им, что господа офицеры определены к ним на постой. Хозяин встал, пригласил Миклоша к столу и, подойдя к нам, улыбаясь сказал: «Ташик». Затем, открыв дверь в правую половину дома, сделал жест рукой, означающий «входите». Хозяйка внесла лампу.
По стенам просторной комнаты стояли четыре кровати с обилием перин и подушек, которые подымались горой до самого потолка. Все это обилие спальных принадлежностей было запаковано в чехлы и накидки самой искусной кружевной работы. В горнице два окна по фасаду и одно сбоку. Стены выбелены и украшены литографиями под стеклом на религиозные темы. Посредине комнаты стол, накрытый скатертью, и несколько стульев домашней работы. Поражает удивительная чистота и порядок. Очевидно, внутренность мадьярской хаты можно сравнить с хатой малороссийской. Но если от украинской хаты остается впечатление убогости и нищеты, то тут все признаки достатка и благополучия. И не только внешнего, но и внутреннего. Хозяйка, с молодухой и дочерью, быстро и проворно разобрали постели, унесли на левую половину дома излишек перин и подушек, оставив на каждой кровати только по две перины в обычных ночных наволочках. Хозяин и его сын сидели в кухне и о чем-то тихо беседовали с Миклошем, казалось, не обращая на нас никакого внимания. Постелив постели, хозяйка выпрямилась, улыбнулась, сказала «ташик» и, выходя задом, прикрыла за собою дверь. Мы стояли молча и смотрели друг на друга.
– Так, – после некоторого молчания протянул Николай Микулин. – Моя кровать вон та. Я тут среди вас старший и годами и чином. Мне и право выбора. А перед сном неплохо и на звезды посмотреть.
– Ладно, иди, – говорю я, – смотри на звезды. Только не заблудись. А то попадешь по чужому азимуту, да не в свою постель.
– Стар я, Андрюха, по чужим постелям-то лазать. – И Николай, подмигнув Колычеву, вышел из комнаты на улицу.
– Нэ, шо нэ говоритэ, а топопривязка наша туточки нэ з удачных, – Колычев был из одесских биндюжников и выражался на соответственном диалекте, – шо с тех мадьяр возмешь? – Колычев изобразил на своем лице гримасу, будто съел что-то очень кислое. – Положеньице наше, як у той кинокартыне: хозяйка стара, колы молодухи бугай, а дочка – тож вода сельтерская – у нос шибает, а за хер не хватает.
Мы стояли с Масловым и молча смотрели на Колычева. А он, расхаживая по комнате, жестикулировал руками – тонкими, жилистыми, завершавшимися гигантской пятерней. На длинной и массивной фигуре Колычева, на тонкой и жилистой шее, сидела маленькая голова с колоссальной челюстью и едва видимой ниточкой жесткого рта. На голове этой помещался еще крючковатый, хищный нос и крошечные сальные глазки, обрамленные короткими и густыми ресницами. Подлинной страстью Колычева, страстью, от которой он не знал покоя ни днем, ни ночью, были бабы. Он охотился за ними, точно гончая за лисой или зайцем.
Завалившись в мягкие перины, мы тотчас же заснули. Однако, проснувшись через некоторое время, мы обнаружили, что Колычева нет в его постели.
– Ухрял в самоволку, – сонно пробурчал Микулин, – никуда не денется. Давайте-ка, ребята, спать.
22 февраля. Явился Колычев после полудня и сообщил нам, что «усю ночь блукал» пока, где-то верст за десять, а где уже не помнит и где «нэ бул о вжэ ни яких солдат, но не нашел собе подходящей бабы».
Утро было теплым, солнечным и каким-то очень радостным. Одевшись и умывшись, мы ходили около дома, осматривая
