Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г - Андрей Владимирович Николаев
– Весело живут, – утирая нос рукавом шинели, изрекает Поповкин.
В окнах витрин небольших магазинчиков красочные литографические портреты короля Михая, его королевы-матери, портреты Сталина, Рузвельта, Черчилля. Идет бойкий обмен советских рублей на румынские леи. По узким улочкам снуют извозчики – сытые лошадки впряжены в старинные пролетки и тарантасы. По центральной улице, позванивая, катятся маленькие, совсем игрушечные, трамвайчики – мест на десять, не более.
Темнеет. Мы возвращаемся на станцию, и вскоре раздается команда дежурного по эшелону: «По вагонам».
15 февраля. Ночью проезжали то ли Пошканы, то ли Покшаны. В тусклом освещении привокзальных фонарей торопился куда-то начальник станции в огромном красном картузе.
В полдень прибыли в Мерешешти. Паровоз отцепили, и эшелон сиротливо остался стоять на запасных путях. Я отправился в город. От вокзала, перпендикулярно железной дороге, вилась узкая кривая улочка, застроенная домами в один и два этажа. Множество мелких магазинчиков и лавочек, в которых торгуют всем необходимым: от хлеба до керосина.
В дверях этих магазинчиков и лавочек стоит непременно хозяин – толстый румын с большим мясистым носом, выпуклыми глазами и волосатыми руками – как на подбор – во всех лавочках одинаковый.
– Захадытэ, офицэр таварышч. Купытэ – дешева прадам! – кричат все они на один и тот же манер. Нам это так непривычно, чужеродно.
Я лично не знаю, как себя вести и, вероятно, кажусь смешным и агрессивным одновременно. Горячев же, наоборот, быстро находит общий с ними язык, останавливается, беседует и что-то записывает в свой блокнот.
Кое-что выяснил и я, записав на память: «Цены на продукты такие же, как у нас в коммерческих магазинах: колбаса 100 рублей или 3600 лей за килограмм, сапоги в том же магазине 2000 рублей или 72 000 лей – пара».
Бродя вдоль эшелона, я разговорился с одним из румынских железнодорожников, неплохо говорившим по-русски:
– Каков заработок рабочего у вас в месяц?
Меня поняли.
– Три десять, два десять тысяч лей, – ответили мне и показали на пальцах.
– Как же вы живете, если сапоги стоят по-вашему семь десять тысяч лей?
– Плохо, – сказал тот, что немного говорил по-русски. И, посмотрев на меня исподлобья, смачно сплюнул.
А разве наши – там, в России – живут лучше?! Получает ли из наших кто-нибудь тысячу в месяц? У меня, вон, девятьсот. А у рабочего – 600–800 – не более. И сапоги у нас не дешевле 2000 рублей.
16 февраля. Весь день шла перегрузка полка на европейскую колею. Машины и орудия перегоняют по платформе с одного состава на другой. Переселили и нас в новый вагон с непривычной крутой и полукруглой крышей. Пока идет перегрузка, «виллис» командира полка сняли на землю, и Федор Елисеевич с Ниной пригласили меня прогуляться с ними в Фокшаны – от Мерешешти километров двадцать на юг. Володька Колодов лихо вел машину по незнакомой и чужой нам земле.
– Смотрите-ка, вон там, – говорит Федор Елисеевич, – на пологом холме – памятник суворовским богатырям. Лежат они там в братской могиле – вечная им память! Надо бы, что б наши посетили это место!
Вот и Фокшаны. Узкие, кривые улицы застроены высокими европейскими домами. Непривычное обилие вывесок, реклам и горластых разносчиков. Сутолока и толчея такая, что «виллис» с трудом пробирается сквозь толпу. Тут все что-то продают, что-то покупают, что-то на что-то меняют, и все кричат, ругаются, смеются и обманывают друг друга.
– Как на Сухаревке во времена нэпа, – смеется Нина Шаблий – жена командира полка, а заодно и лейтенант административной службы, зав делопроизводством полка.
– Вот ты и сопоставь, – говорит Федор Елисеевич, – голодный, замерзающий Ленинград и спекулирующая Европа. Разоренные и сожженные земли Псковщины и Украины и чистенькие, ухоженные румынские деревни.
Оставив «виллис» под присмотром Колодова на улице, мы зашли в ресторан. Здесь тишина. Много свободных мест, вежливые официанты во фраках, накрахмаленные скатерти, вкусные блюда, качественные вина и отвратительная водка, напоминающая самогон.
– Теперь они лояльны, – говорит Шаблий, – они внимательны к нам. А нет ли среди этих уважаемых господ, кто воевал в 3-й румынской армии под Серафимовичами на Дону?
– Зачем, Федя, ворошить прошлое? – как-то очень грустно сказала Нина. – Время идет своим чередом.
– Нет, я не пойду задавать им этого вопроса, – холодно произнес Шаблий. – Бог с ними. Они согласились стать против Гитлера. Хорошо!
После ресторана побродили по городу. Заходили в магазины. Нина выбирала себе духи, а я купил пузырек одеколона за 100 рублей. На все покупки, ресторан и кафе Федор Елисеевич истратил 96 000 лей или около 2630 рублей.
В Мерешешти вернулись достаточно поздно, вечерело, и ощущался легкий морозец. Полк все еще перегружался, и Богданов, со своей неизменной папироской в углу рта, материл шоферов и, растопырив руки и помахивая пальцами, указывал, куда и как надо крутить руль, чтоб машина стала на место.
17 февраля. Всю ночь шла погрузка, и окончили ее лишь к полудню. Без чего-то три эшелон тронулся в путь на запад уже по европейской колее. На станции Бузеу брали продукты, хлеб получили белый, но с примесью кукурузы.
18 февраля. Ночью проехали Плоешти. Город сильно разрушен нашей авиацией. Уродливыми силуэтами смотрятся на фоне неба развалины зданий.
Проснувшись утром, мы обнаружили себя в Карпатах. Куда ни обращается взор, виднеются горные отроги, покрытые лесом. На станции Кымнина перешел из вагона на платформу и, закутавшись в полушубок, устроился в кабине «студебекера». Эшелон идет по долине реки Прахова, то и дело пересекая ее по нависшим над стремнинами мостам. В кабине круговой обзор, и мне прекрасно все видно вокруг.
Порой эшелон входит в узкое ущелье, и тогда кажется, что тебя вот-вот сожмут с двух сторон отвесные скалы. Все вокруг покрыто девственно-белой пеленой. Массы елового леса смотрятся рядами черно-зеленых пирамидальных свечей. Бурные воды Праховы напоминают клокочущий холодный и жидкий чугун. Изредка на горной поляне появляется колоритная фигура румына в кожухе, высокой мерлушковой шапке с громадной лохматой овчаркой у ноги. Кто он, этот румын, –
