Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Одновременно с подготовкой к суду Нобель решил приобрести убыточное сталелитейное предприятие «Бофорс» в шведском Вермланде, чтобы со временем превратить его в огромный полигон для обкатки своих изобретений, включая и ракетную технику. В письме совету директоров «Бофорса» он сообщал, что планирует построить на принадлежащей компании территории, в усадьбе Бьёркборн большую лабораторию, которую будет финансировать из своих личных средств, все мастерские компании будут – со временем, разумеется, – реорганизованы, но сворачивать деятельность ни одной из них он не собирается, так что рабочие могут не беспокоиться за свои места. Составить проект и все чертежи будущей лаборатории в Бьёркборне он поручил Рагнару Сульману, и тот с энтузиазмом принялся за дело – такая работа была ему явно по вкусу.
Кроме того, теперь, когда он мог себя обеспечивать, Рагнар решил, что пришло время для его женитьбы на Рангхильд Стрём, с которой он познакомился на даче своей матери летом 1892 года, сразу же по уши влюбился, и осенью того же года они обручились. Накануне Нового, 1894 года Рагнар рассказал боссу о том, что на родине его ждет невеста и он хотел бы в январе взять отпуск и поехать в Швецию, чтобы начать приготовления к свадьбе. Альфред в ответ пригласил его «для обсуждения вопроса об отпуске» на «дружеский ужин» с присланными из Петербурга сибирскими рябчиками. «Да, господин Сульман, не будь я таким болезненным в юности, я поступил бы точно так же», – сказал он, выражая одобрение его планам о женитьбе. Вслед за этим он удовлетворил просьбу Сульмана об отпуске, обусловив свое разрешение тем, что он появится в «Бофорсе» одновременно с ним. Кроме того, он подарил Рагнару в честь будущей женитьбы 25 акций динамитного треста.
Сульмана необычайно тронул этот щедрый дар, и после этого еще существовавший в их отношениях лед начал таять, хотя до конца так и не растаял: Рагнар продолжал робеть перед Альфредом Нобелем, долго не мог привыкнуть к его требованию общаться на «ты» и, даже когда поневоле вынужден был ему следовать, чувствовал некоторую неловкость, хотя Нобель, наоборот, делал все, чтобы разбить существовавшую между ними стену, так как обычно (если не считать редких вспышек гнева и недовольства) был очень демократичен в общении с подчиненными. Впоследствии Сульман очень жалел об этой своей скованности, о том, что избегал вызова Нобеля на откровенность, и с улыбкой вспоминал, как он обратился к Альфреду, прибавив к его фамилии слово «доктор», и тот в ответ расхохотался и попросил никогда больше не обращаться к нему с этим титулом.
В своих воспоминаниях Сульман пишет, что в канун 1894 года у Нобеля усилились головные боли, приступы мигрени следовали один за другим, как это бывает при депрессиях, временный прилив сил и эйфория сменялись тяжелейшим упадком сил и настроения, так что он нередко работал с обмотанными вокруг головы влажными полотенцами со льдом, которые ему постоянно меняли. «Чтобы отдохнуть и отвлечься, Нобель довольно часто совершал прогулки в конном экипаже. Он ценил езду и нарядные экипажи; и в Сан-Ремо, так же как до этого в Париже, а после в Бьёркборне, он держал конюшни с породистыми лошадьми. Иногда он приглашал в эти поездки обоих своих ассистентов, а несколько раз меня одного. В этих последних случаях в разговоре со мной он переходил на шведский, тогда как в присутствии Беккета всегда использовал английский. Должно быть, Нобелю доставляло удовольствие для разнообразия возвращаться к родному языку», – вспоминал Сульман об этих днях.
Новый, 1894-й год начался для Альфреда с возвращения сердечных приступов. Затем пришло горькое сообщение из Петербурга о том, что в расцвете сил от диабета скончался его племянник Карл. И, наконец, надо было ехать на процесс в Лондон – невзирая на приступы мигрени и проблемы с сердцем.
На процессе, как изначально Нобель и опасался, основной спор свелся не к существу дела, а к второстепенному вопросу, о каком именно виде целлюлозы идет речь в патенте Нобеля, а о какой – в патенте Абеля – Дьюара. Нобель указал в патенте «нитроцеллюлозу известного растворимого качества», а британские профессора указали в патенте «нерастворимую нитроцеллюлозу». Все попытки Альфреда доказать в качестве свидетеля, что никакой особой разницы между растворимой и нерастворимой нитроцеллюлозой нет, а также демонстрация документов и зачитывание писем Абеля и Дьюара, как и ожидалось, не произвели на судью никакого впечатления, и в вердикте он написал, что «между двумя продуктами существует доказанная разница». Нобель был в бешенстве и заявил, что лучше было сразу сыграть в «орла» и «решку», чтобы решить, кто прав в данном деле, чем тратить столько времени и денег на процесс.
Слабым утешением стало появление в лондонской газете «Пэлл-Мэлл газетт» статьи о процессе, в которой говорилось буквально следующее: «Мистер Нобель в своем общении с комитетом по взрывчатым веществам никак не мог предполагать, что имеет дело с потенциальными соперниками, претендующими на патент. Зачитанные письма были дружескими и задушевными, и ни один человек не мог бы на их основании сделать вывод, что сэр Ф. Абель и профессор Дьюар сами вынашивают планы запатентовать это изобретение, когда они хвалили качества баллистита, поощряли изобретателя и предлагали пути совершенствования».
* * *
Залечивать полученную на процессе душевную травму стареющий Альфред поехал на родину. В конце января 1894 года он выложил ровно миллион крон наличными за весь пакет обыкновенных акций «Бофорса» номиналом в 1,5 миллиона крон, а также еще 700 тысяч крон за привилегированные акции и, таким образом, стал, по сути, единственным владельцем компании. 17 февраля в этом качестве он появился в «Бофорсе», где его ждали две комнаты во флигеле усадьбы, обставленные по его же просьбе предельно скромно – кроме платяного шкафа, кровати, стола и книжной этажерки, там ничего не было. Рагнар Сальман вопреки обещанию задержался на день, но Нобель простил ему это опоздание.
19 февраля на внеочередном общем собрании акционеров «Бофорса» были улажены все необходимые формальности: Альфред Нобель
