Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
* В этом она копирует миссис Панкхерст[1184].
27 октября, понедельник.
Как же неуютно в моей комнате – весь стол завален бумагами и т.д. Сейчас я снова перелопачиваю «Волны», и у меня, пожалуй, есть часа полтора, которые можно распределить между Данте, рукописью и написанием дневника другим пером. Вчера мы ездили в Уорлингем[1185] и сидели у гравийного карьера, как на картине Сезанна. Я провела такое сравнение, жалея себя, что я не во Франции. Мы прогулялись по конной тропе, видели старые тихие фермы, кроликов, холмы – словно по волшебству все сохранено в таком виде, как было в Кройдоне[1186]. Никогда еще разница между Лондоном и деревней не казалась настолько огромной. Вернулись домой, приготовили ужин; я почитала рукопись, хотя на прошлой неделе мы без особой на то причины и единогласно решили закрыть издательство. Да, пора положить этому конец. То есть мы, конечно, продолжим печатать меня, Л. и, быть может, Дотти, а еще закончим начатое. Короче говоря, в октябре следующего года издательство станет таким, каким оно было во времена Хогарт-хауса – странное решение, особенно если учесть, что сейчас мы финансово успешны. «Но что такое деньги, когда продаешь свободу?!» – говорим мы. И какой вообще смысл издавать эти посредственные романы и брошюры, от которых нет ни пользы, ни вреда?! В общем, прогуливаясь по площади после обеда, мы как бы невзначай приняли это решение и таким образом сбросили с плеч еще одну ношу. Именно это я и называю «быть у руля», а не просто плыть по течению.
2 ноября, воскресенье.
А сегодня вечером предстоит отправить последнее письмо Нелли; оно лежит в моей красной сумке, но я не хочу перечитывать то, что мне пришлось написать. Впрочем, я не ожидаю особых возражений. Во-первых, мы подводили Нелли к тому, что готовы обойтись без нее; во-вторых, после той пресловутой сцены в прошлом ноябре она, думаю, поняла, что все изменилось. Как бы то ни было, прошедшие 5 месяцев показали, что нам свободнее, легче и даже комфортнее без Нелли, несмотря на все ее благодушие, здравый смысл и любезность, которые теперь, после того как я уже написала письмо, видятся мне в истинном свете. Однако я в смятении, в подвешенном состоянии, ибо не уверена, подходит ли нам Энни; сомневаюсь, не аукнется ли нам это в ближайшем будущем. Ох, никогда больше не опускаться до сцен со слугами – вот моя цель. Сразу вспоминается, как мы гуляли по площади, обдумывая ультиматумы Нелли. Сколько же часов мы потратили и еще потратим на нее! Однако перерыв пошел мне на пользу – я как будто на 10 лет помолодела. Ох, но ведь все равно придется увидеться с ней…
5 ноября, среда.
Вот еще одна заметка о Нелли, поскольку она странный элемент нашей жизни, пускай и оставшийся в прошлом; ох уж эта психология слуг и т.д. На мое длинное, подробное и ласковое письмо она ответила одной фразой: «Мистер и миссис Вулф, спасибо за чек. Искренне ваша».
Однако вчера вечером в телефонной трубке раздался озлобленный, испуганный, сердитый голос – это описание мисс Риветт, – который, как оказалось, принадлежал Нелли. Она хотела поговорить со мной, но я, к счастью, была не дома или слишком далеко от телефона. Мы предполагаем, что после своего сухого ответа она решила посоветоваться с Лотти, возможно, встретилась с миссис Хант, и по какой-то причине они решили со мной побеседовать. Похоже, теперь Нелли передумала. Чувство свободы растет и крепнет. Письмо отправлено, шок прошел. Я захожу в дом, пустой и тихий, и радуюсь.
Однако это не совсем правда, если говорить о последних днях. В понедельник на чай приходили Этель, Лин [Ньюмен] и Хью Уолпол; на ужин – Вита, Клайв и Хильда Мэтисон; позже – опять Хью со своей жалкой, мучительной, закрученной, нелепой, болезненной историей о самом себе в исполнении Уилли Моэма[1187]. Слушать все это было жуткой пыткой; Хью представили публике как лицемерного и процветающего толстокожего популярного писателя, который читает лекции молодым романистам и заставляет их продавать свои книги; как человека с загребущими руками и бесчувственного во всех отношениях. «Но, – сказал Хью, снова и снова наступая на одни и те же грабли, – я не против. Меня беспокоит лишь то, что он публично рассказал некоторые вещи, о которых знали только мы с ним. Вот с чем я не готов смириться. Например, я не могу раскрыть вам весь смысл его слов о том, что я был как мужчина, влюбленный в герцогиню», – (имеется в виду, что Хью влюблен в оперного певца[1188]). «Вирджиния, вам это интересно?» – спросил он уже за полночь, когда остались только мы с Витой. Я ответила, что вполне. «В своем письме он удивлялся моей острой реакции. Сказал, что не думал обо мне, когда писал. Вот только это письмо чуть ли не хуже самой книги».
Клайв сидит дома, он ослеп на один глаз и очень нуждается в компании. Бог знает почему, Клайв показался мне восхитительным и весьма трогательным; он твердо решил не быть обузой для своих друзей, но при этом очень благодарен за нашу доброту (надо пригласить его в гости сегодня вечером). Без своей Мэри он стал таким милым и как будто бы даже привык к неизбежному одиночеству, хотя сейчас у него есть Джоан. Не имея возможности ни читать, ни писать, он нанял себе помощницу. Говорит, что по вечерам особенно тяжело. Несса в свойственной ей манере пишет из Кассиса, что ее это мало волнует и что очки, «которые мы все вообще-то носим», исправят ситуацию.
Вышли стихи Джулиана, и я почувствовала облегчение. Но почему? Тщеславие критика? Ревность к славе? Приятно было услышать согласие Виты со мной в том, что при всем его восхитительном здравомыслии, при всей наблюдательности и любви к сельской жизни он не поэт. Люди, которые обращаются со словами так, как Джулиан, скорее огорчают меня – пытаюсь хоть как-то избавиться от тщеславия и ревности. Что бы там
