Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
18 октября, суббота.
Ну вот, после двух дней в Родмелле надо мной, похоже, витает дух восторга, несмотря на Этель Смит и Эмми Фишер[1170]. Два дразнящих и мучительных письма от них были, разумеется, пересланы из Лондона. Кстати, мы прогулялись в Льюис через поля – да, достигли цели и вышли возле туннеля; я лет двадцать хотела пройтись по этому маршруту и всегда откладывала. Сейчас я дома; обнаружила еще одно письмо от Этель, эмоциональное и полное раскаяния, а также новое издание[1171] «Джонсона» от Тома и очень много цветов.
22 октября, среда.
Под предлогом головной боли я только что вернулась – для этих поездок должно быть отдельное название – из Хэмптон-корта. Моя печаль из-за сухих и желтых листьев[1172], и приходящих кораблей, и мест, где меня нет, побудила меня взять выходной; по правда говоря, я планировала отдохнуть два дня, но не вышло; сейчас идет дождь, а мне надо растопить камин.
Моя печаль – печаль Леонарда. Риветт не умеет готовить. Бедняжка! Подавленная ощущением несложившейся жизни, ползущая со сломанными крыльями, пустая, оправдывающаяся, неуверенная в себе, она подает постные безвкусные блюда и нервно пытается соединить тапиоку[1173] с апельсином. Увы, ничего не получится – ей придется уйти. Подумываю оставить у нас Энни навсегда. Пустяки, конечно, но печаль настоящая. Коричневая подошва вместо мяса, коричневый соус и больше ничего. А когда я шучу, она смеется, как смеялась однажды на теннисном корте с каким-то подчиненным, я полагаю, – притворно. Она бесхребетна и раздавлена, а что же, интересно, будет с ней дальше? И как мне аккуратно убрать ее со своей кухни? Да, у нас и особенно у нее был шанс начать все сначала, попробовать что-то новое. А когда я скажу «нет, ты не умеешь готовить», ее надежда рухнет и разобьется вдребезги. Я ненавижу указывать людям на дверь. Вчера у нас снова была Нелли, настороженная и подозрительная, хотя, полагаю, до сих пор искренне верящая, что вернется к своим [обязанностям?]. Слава богу, идет дождь, и теперь я могу легко взять себя в руки. Наступает зима; задерни шторы, разожги камин и приступай к работе.
23 октября, четверг.
Уже привычный эксперимент – новая ручка и чернила. «Боюсь, мэм, – сказал молодой консультант в «Partridge & Cooper[1174], – “Пенкалы[1175]” вышли из оборота». Голос в телефонной трубке сказал, что им конец. Сегодня днем я ходила по рынку в Фаррингдоне[1176] в поисках торговца канцелярскими товарами. Видела серые башни, вероятно, Смитфилда[1177]. Я чуть было не зашла в собор Святого Павла посмотреть на доктора Донна, теперь уже открытого для публики[1178], но, поскольку, как я говорю самой себе, у меня мало времени, я пошла дальше, вниз по Стрэнду.
Этель приехала вчера вечером, довольно неопрятная, в старом плотном хлопчатобумажном пальто и треугольной шляпе, которой владелец отеля в Бате придал форму с помощью нескольких булавок. Что ж, Этель умеет привлечь мое внимание, в данном случае тем, что, помимо всего прочего, множества разных вещей, она, если я не против, хочет завещать мне некоторые из своих писем – письма Мэгги Бенсон, миссис Бенсон и леди Понсонби[1179].
– Хочешь, я что-нибудь напишу о тебе? – спросила я.
– О да! Как было бы забавно!
– Но я должна немного поэкспериментировать.
– О, как здорово! Уверена, мне очень понравится.
– Но я должна все завуалировать.
– Разумеется, хотя в любом случае можно все порвать. Делай так, как тебе удобно. Письма Г.Б. [Генри Брюстера] я, например, оставлю Морису Бэрингу, но они ему не нужны. Он их порвет.
Таким образом, я в какой-то степени стала литературной душеприказчицей Этель – должность, о которой я всегда подспудно мечтала; именно поэтому мне сейчас хочется сделать несколько заметок для ее будущего портрета. Нужно будет как-то передать ее невероятное рвение. Этель рассказывала мне, как она читает книги о путешествиях, а ее выразительные голубые глаза прямо-таки блестели. Она говорила не о себе или своей музыке, а просто о целеустремленных людях и их приключениях. Щеки ее горели. Но сейчас Этель выглядит постаревшей; говорит, что была очень смелой женщиной. Я обожаю это качество. И у меня оно тоже есть. «Один из самых смелых поступков в моей жизни – сообщать людям свой возраст*. Я очень жизнерадостная и все такое – людям кажется, будто я на 20–30 лет моложе. Что ж (типичное слово, обозначающее важность; паузу; новый абзац; кочку на ровном месте), когда мне хотелось донести до людей то, как долго я добивалась признания, которое, кстати, так и не получила; я злилась, но переступала через себя и делала это – сообщала им свой возраст, чтобы они не могли вечно повторять одно и то же: “Но она ведь своего добилась – ее же признали”». И хотя я могу ошибаться, это, кажется, было сказано в контексте Юбилейного концерта в Берлине, на котором леди Джонс вела себя просто ужасно[1180]. В этот холодный пасмурный день Этель, наверное, уже в поезде или на корабле, на пути в Белфаст, где она будет дирижировать оркестром, исполняющим ее «Морские песни[1181]» (одно из моих любимых произведений Этель), а затем немедленно вернется через Северный пролив[1182] в Уокинг, где продолжит писать о Г.Б. – об этом вечно маячащем позади нее, словно призрак, персонаже, который ведет очень странную жизнь. Когда я спрашиваю о нем Логана, Оттолин и других, они восклицают «ох уж этот petit-maitre[1183]» и называют его салонным философом; Логан добавляет к этому «сын дантиста», а Оттолин и вовсе заявляет: «Он пытался закрутить со мной роман, и я сочла его невыносимым». Этот человек доминировал в жизни Этель – фантом, преследующий и ее, и Логана. Как же странно описывать жизнь женщины – чем я, возможно, когда-нибудь и займусь, – прошлое которой столь туманно. А ведь я появилась в ее жизни именно тогда, когда мне суждено слушать только о прошлом. Все для нее осталось в прошлом. Этель не хочет жить еще лет семь; ясно дает понять, что теперь, когда ее последние бесплодные годы увенчались нашим знакомством, она должна спеть свою
