Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
И все же у меня нет причин называть себя человеком, подвергшимся жестокому обращению. Да, потому что я вижу дальше своего носа. Но позвольте отметить, что старость будет сносной, только если есть прочный фундамент, а не одни лишь сплетни, пирожные и претензии на сочувствие. Даже представить себе не могу, что хоть на один день стану подобным бременем для Квентина, Джулиана и Анжелики! Уж лучше пойду в Британский музей (это один из тех визуальных образов, которые не имеют смысла при прочтении, зато абсолютно точно передают мое состояние).
Родмелл полон происшествий, драм и, как мне порой кажется на равнине по пути домой, красоты и величия. Эпилептик мистер Фирс умер в четверг. Он был заперт в своей комнате в течение нескольких недель, а потом сбежал в Саутхиз и явился к Томасам, чтобы пожаловаться священнику[1160]. Одной из претензий было то, что миссис Дедман[1161] якобы украла часть его сада, и ходят слухи, в которые я охотно верю, будто это не выдумка. Вот она стоит посреди улицы – зловещая, мрачная, хищная, хваткая, недовольная. Потом в окно стучит врач; кому-то на улице стало плохо, и его занесли в дом. Это была мать миссис Эмери[1162], заводчицы собак. Сейчас она, возможно, лежит при смерти, а ее мужа надо прокатить на машине, пока хоронят мистера Фирса, чтобы отвлечь от мыслей о смерти. Отвратительный день, холодный и промозглый; опадают листья и яблоки; цветы поникли из-за дождей; гора Каберн скрылась в тумане. Однако я все неплохо описала и действительно не могу назвать себя жертвой дурного обращения.
Великая дипломатическая игра с Нелли началась. Я сказала доктору Макглашэну, что мы готовы платить ей зарплату, но не возьмем к себе, пока она не поправится[1163].
1 октября Вулфы отправились на семейный обед в Чарльстон, куда приехал Джордж Дакворт вместе с женой и сыном. 4 октября Вулфы вернулись на Тависток-сквер.
11 октября, суббота.
Под окном только что проехало несколько грузовиков с пятьюдесятью гробами, слегка прикрытыми государственными флагами – неподобающий покров – и утыканными красно-желтыми венками. Впечатляющим был только ритмичный медленный марш гвардейцев в хвосте колонны; некрасивые (в оспинах) лица людей; бедные артиллеристы скучают и смотрят по сторонам; от толпы дурно пахнет; в свете солнца вся картина напоминает праздничный торт; самое важное скрыто в гробах. Одна кость и обугленная рука сделали бы то, на что не способна ни одна церемония, – надавить на больную точку и вызвать хоть какие-то чувства. Речь о похоронах сорока восьми героев дирижабля R101 сегодня утром[1164]. Но почему «героев»? Изворотливый и неприятный человек, лорд Томсон[1165], говорят, отправился в увеселительное путешествие с другими известными людьми и имел несчастье сгореть в Бове. А раз так, у нас есть все основания сказать: «Боже правый, это ужасно, вот невезение, но с какой стати витрины всех магазинов на Оксфорд-стрит и Саутгемптон-роу должны быть увешаны исключительно черными платьями или лентами? Почему вся нация обязана думать только об этом? Почему люди должны заполонить улицы и пройти парадом через Вестминстер-холл? Почему все газеты должны быть переполнены благородством, слезами и восхвалением? Почему немцам надо заглушить радиовещание, французам – объявить день траура, а футболистам – остановить матч ради минуты молчания? С какой стати это должно затрагивать и меня, и Леонарда и мисс Стракан[1166]».
15 октября, среда.
Я говорю себе: «Нет, не могу больше написать ни слова. Отдамся течению; поеду к Роджеру во Францию, буду сидеть на улице и пить кофе, увижу южные холмы; предамся мечтам; освобожу свой разум от железной клетки и позволю ему наслаждаться этим прекрасным октябрем». Я говорю все это уверенно, но сделаю ли? Возможно, придется прозябать здесь, пока источник во мне снова не забьет ключом. Боже, боже, боже – апатия души. Как редко ты теперь приходишь, дух восторга. Ты прячешься там, за окнами отеля и серыми облаками. (Я пишу это стальным пером, которое макаю в чернила, – использую по полной, пока не наступил тот день, когда мои немецкие ручки исчезнут из продажи.) Удручает, что октябрь выдался таким унылым. Склонна думать, что в прошлом году он был точно таким же. Мне нужно одиночество. Мне нужно пространство. Мне нужен воздух. Мне нужны пустые поля вокруг и звук моих шагов по дорожкам, и сон, и вегетативный образ жизни. Мой мозг слишком напряжен; он все время работает, выдает статью о Кристине Россетти[1167] и спешит накинуться то на одно, то другое.
Мисс Риветт принята на работу. И готовит она как истинная леди. Приносит легкие, приготовленные на скорую руку блюда. Сегодня только второй день, а Энни, бесконечно счастливая, болтливая и мечтающая остаться, говорит: «Как же мне теперь вытерпеть Родмелл!». Внутри я чувствую себя какой-то зажатой – Энни уезжает сегодня. Любопытная маленькая интерлюдия. Увы, на прошлой неделе один раз приезжала Нелли, явно поправившаяся, очень похожая на старую надежную служанку, но, как мне показалось, немного подозрительная. Почему я не приняла ее с распростертыми объятиями, ведь она проработала у нас 15 лет? – вот о чем, полагаю, думала Нелли. Но мы сдержались; она уезжает в Колчестер[1168] на 10 дней, а потом – о боже, повторяю я, о боже! Несса и Дункан в Кассисе – перед глазами опять возникают восхитительные образы Франции: я гуляю среди виноградников, а из глаз
