Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Однако это столкновение со смертью было поучительным и странным. Проснись я перед каким-нибудь божеством – сжала бы кулаки и пришла в ярость. «Я вообще не хочу здесь быть!» – вот что пришлось бы воскликнуть. Интересно, так ли чувствуют себя люди, умершие насильственной смертью. Если да, то представьте только, что творится на небесах во время войны.
Думаю, можно было бы написать фантазию под названием «Размышления при виде паука-долгоножки». Один только что прополз (я пришла из пристройки в дом, потревожив тем самым Л. и Энни) по новым брошюрам, на которых я должна расписаться 600 раз[1149]. Это место – единственное, куда падает солнечный свет, – должно быть, понравилось ему. Да, но люди не любят долгоножек, ведь они вредят растениям. Люди посягают на их очень немногие удовольствия. Как люди относятся к насекомым?
На меня вдруг нахлынули воспоминания о том, как во время других болезней я тайком от сиделки взяла и спрятала лист бумаги – мое желание писать было огромно.
Пожалуй, я использую эти последние страницы, чтобы подвести итог нашим делам. Набросаю эскиз.
Если оставить в стороне тему Нелли, которая мне порядком надоела, то сейчас мы гораздо свободнее и богаче, чем когда-либо. В течение многих лет у меня не было ни лишнего фунта, ни удобной кровати, ни мягкого стула. Сегодня утром Хаммонд [мебельщик из Льюиса] доставил четыре идеальных кресла – можно не переживать.
Я редко вижусь с Литтоном, это правда. Причина в том, что мы, полагаю, не вписываемся в его вечеринки, а он – в наши, хотя при личных встречах все как обычно. Но что значат друзья, с которыми видишься только восемь раз в год? Мои отношения с Морганом традиционно носят нерегулярный характер. Мы все прекрасно понимаем жизнь и редко делаем то, чего не хотим. Мои отношения с Беллами свежи, плодовиты, интимны. Джулиан и Квентин сильно меняются. В этом году К. потрепанный, непринужденный, естественный и одаренный; в прошлом году он был щеголеватым, привередливым и жеманным. «Chatto & Windus» публикуют Джулиана[1150]. Что касается Нессы и Дункана, ничто, как по мне, не может разрушить их свободные отношения, ибо они богемны. Мое стремление в этом направлении усиливается – несмотря на громкую славу (она утихла после 15 июля; сейчас у меня фаза безвестности; я не писатель; я ничто; но я вполне довольна), меня все больше и больше привлекает раскованность, свобода, возможность ужинать в любой комнате. Этот ритм (я всегда говорю, что пишу «Волны» в соответствии с ритмом, а не с сюжетом) гармонирует с ритмом жизни художников. Таким образом, легкость, потрепанность и удовольствие мне обеспечены. С Адрианом я не вижусь. С Мейнардом общаюсь постоянно. Саксон давно пропал. Меня слегка отталкивает отсутствие у него великодушия, и все же я не прочь ему написать. Возможно, так и сделаю. Джордж Дакворт, чувствуя дыхание смерти, приглашает Нессу на обед; хочет вновь ощутить прежние сентиментальные чувства. В конце концов, мы с Нессой – его единственные живые родственницы. Странный крик прилетающих грачей. Рискну предположить, что прелести снобизма с годами сходят на нет – мы сделали – нет, – «мы добились успеха» – вот его стандартная фраза.
Моему эскизу не хватает объема. Есть Вита. Она вернулась из своего итальянского турне и была здесь на днях с двумя сыновьями; пыльная машина; пляжная обувь, флорентийские подсвечники, романы и т.д. – много чем еще были завалены сиденья. Я представляю своих друзей фарами. Одни подсвечивают мне поле, другие – холм. С их помощью я расширяю свои горизонты.
Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XX). Титульный лист подписан:
Монкс-хаус
Родмелл
8 сентября, понедельник.
Знаменую свое возвращение к жизни, то есть к писательству, тем, что начинаю новую тетрадь, как раз в день рождения Тоби. Ему бы сегодня исполнилось, кажется, 50 лет.
После приезда сюда у меня, как обычно, – ох уж это «как обычно», – разболелась голова, и я лежала совершенно без сил, словно выжатый лимон, на своей кровати в гостиной вплоть до вчерашнего дня. Теперь я снова на ногах и работаю; в голове у меня только одно – картина того, как я бросила вызов смерти в саду.
Однако фраза, которой я должна была начать новый дневник, такова: «Никто никогда не работал так усердно, как я». Я воскликнула это только что, наспех пробежавшись по своей 14-страничной статье о Хэзлитте. Было время, когда я писала подобные вещи за день. А теперь, отчасти потому что делаю их для Америки и стараюсь готовить материал заранее, я трачу на статьи смехотворно много времени и нервов. По-моему, я начала читать Хэзлитта еще в январе, но до сих пор не уверена, что поразила цель – схватила ту самую суть, которая и есть объект критики. Разумеется, это сложно сделать в любом эссе, ведь целей много, а писать надо коротко и общо. Неважно, отправлю текст сегодня, но у меня, как ни странно, действительно разгорелся аппетит к критике. У меня есть к ней способности, но было бы и желание, если бы только не монотонность работы, шлифовка фраз, пытка…
Вита приезжает завтра; в среду мы едем в Сисингхерст; в четверг накинусь на «Волны». Итак, болезнь привела к двухнедельному перерыву, но, как я часто думаю, периоды тишины, раздумий и составления большего количества планов, чем получится реализовать, плодотворны. Я перенапрягла свой разум.
В любом случае это самое счастливое лето с тех пор, как у нас появился Монкс-хаус; самое приятное. По словам Перси, приводившего в порядок могилу Хоксфорда, какой-то конезаводчик купил ферму Бинг-Стэмпера, и теперь в нас снова трепещет надежда, что земля по-прежнему будет покрыта травой, а не застроена. Энни ежедневно удивляет нас своей любезностью, ловкостью и сочувствием – самый убедительный, как по мне, аргумент в пользу приходящих слуг. Вчера я дала объявление в «Time & Tide[1151]» – но тсс-с-с! Необходима строгая секретность. Погода стоит сентябрьская, яркая, солнечная, прохладная. У нас есть план превратить мою спальню в гостиную – ради вида из окна. Прятать его изо дня в день – сущее преступление, а пожилым людям нельзя тратить время впустую. Да, я бы не прочь прожить еще одну жизнь – более активную. Так я думала, глядя на гору Каберн и представляя себе чувства взбирающегося на нее сильного молодого человека, у которого есть и жена, и дети, и карьера в Лондоне… Думаю, он был бы политиком, вероятно, индийским госслужащим. Точно не писателем. Такие истории приходят в голову сами собой. Вот еще кое-что: «В 50 лет Пристли скажет: “Почему интеллектуалы мной не
