Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Как-то Леня спросил, заглядывая ласково мне в глаза: «Поедем в Калинин? Один мальчик говорил, что это очень хороший город».— «Поедем,— ответила я.— Куда хочешь, поедем, только бы мы были вместе».
Да, строим мы с ним планы: он — на полном серьезе, а я — только так, чтобы поддержать его веру в будущее, со смертельной тоской в душе. И все же через тоску пробивается какое-то жалкое подобие радости оттого, что Леня хочет жить со мной. Теперь он уже взрослый, шестнадцать с половиной лет, уже многое понимает, осознает. А вдруг врачи ошибаются, вдруг поправится? Это «вдруг» все время проносится на каком-то отдалении от сознания. И так призываешь его, это «вдруг», так жаждешь, чтобы в тебя вошла надежда на благополучный исход этого ужаса. Но нет, тут же какая-нибудь реальность, пусть самая мелкая, прогоняет все шальные надежды, и снова приходит жуткая безысходность.
Стоим мы с Леней на балконе больницы, и вдруг я слышу, что он очень точно, со всеми тонкостями, насвистывает марш Черномора из «Руслана и Людмилы». Я удивляюсь, в алма-атинское время Леня хоть и любил слушать по радио классическую музыку, никогда ничего не напевал и не насвистывал, я даже не представляла, что у него такой отличный слух. А он будто подслушал мои мысли: «Если бы ты знала, как часто я ругаю себя за то, что не хотел заниматься с тобой музыкой. Вот дурак был!» — «Ничего, Ленечка,— с мучительной бодростью вру я ему,— мы это дело наверстаем. Вот будем жить вместе, снова начнем заниматься. Теперь дела наверняка пойдут лучше».
Глаза Лени засветились радостью.
Когда-то, в первый год нашей с ним жизни в Алма-Ате, я заставляла Леню приходить к концу моего рабочего дня в Дом творчества, там занималась с ним на пианино. Способный он был фантастически, но и ленивый — до невозможности. Играет гаммы, а сам смотрит в окно. «Смотри на руки!» — требую я. А он совсем перестает играть: «Надоело!»
Помучилась я и бросила это дело. И вот теперь... Бедный мой мальчик, пусть думает, что все — еще впереди.
Однажды пришли мы к Лене с Натой и с Лелей, женой Сени. Она знала Леню в Киеве, малышом. Когда вошли в палату, он спал. Через несколько минут открыл глаза — огромные, черные, полные света и печали. Леля была поражена. «Никогда не видела таких глаз, такого лица,— говорила она нам потом, вытирая слезы.— Красота — это даже не главное, мы вот все красивые — и Таня, и я, и моя Тамарка. Красивых много на свете, но Леня... Он один такой...»
Как-то я уходила от Лени вечером. Он пошел провожать меня. Остановились на лестнице, вокруг — никого. Я обняла его и крепко целую. Он смотрит на меня своим печальным и вдумчивым взглядом: «Ты меня очень любишь?» — «Очень»,— отвечаю я. «Странно. Даже после того, как я поступил с тобой?» — «Зачем вспоминать об этом, Ленечка? Я ведь тоже была виновата перед тобой. А ты меня теперь любишь?» — спрашиваю я в свою очередь.
Леня помолчал. «Не знаю. Ты понимаешь, я как-то никого не люблю. Сам не знаю почему. Тебя, конечно, больше, чем других. Вот теперь жду, когда придешь. В общем — не знаю...»
И как-то смущенно пожимает плечами. Тут я чувствую, что надо прекратить этот разговор. И страшно мне, и больно за сына, да что скрывать — и за себя.
Не всегда Леня печален. Иной раз находит на него детское легкомыслие, шаловливость. Познакомился с мальчиком своего же возраста из соседней палаты, тоже обреченным, как почти все здесь. Они выбегают в коридор, шумят, балуются, врачи загоняют их в палаты, выговаривают. Даже профессор Дульцын, очень хорошо к Лене относящийся, как-то накричал на него. Леня мне с улыбкой об этом рассказал. Все — как с обыкновенными детьми, которые вскоре выйдут отсюда домой, продолжать свое только начавшееся существование.
Однажды, когда я, как обычно, пришла к Лене, он встретил меня словами: «Наконец-то я знаю, что за болезнь у меня! — Я вздрогнула, но Леня бодро продолжает: — У меня — лейкопения».— «А что это за болезнь? — собрав, как обычно, все силы, спрашиваю я.— И кто тебе сказал о ней?» — «А я случайно услышал, как профессор Дульцын говорил с нашим доктором. Знаешь что, пойди в библиотеку, посмотри в медицинском справочнике, что это за болезнь и долго ли она тянется, а завтра мне скажешь. Хорошо?» — «Хорошо»,— отвечаю, едва выдавив из себя это слово.
И тут же иду к его врачу, рассказываю ей о Лениных словах и прошу, чтобы к нему с этого дня не пускали никого из мальчиков-соучеников. Ведь он может поручить им достать медицинский справочник и сам все узнает. Врач пообещала.
Назавтра, увидев меня, Леня первым делом спрашивает: «Смотрела в справочнике?» — «Смотрела»,— отвечаю спокойно. «Ну и что за болезнь?» — «Болезнь крови, — говорю. — Лечат ее адренокортикогормоном (Лене все время его вливают), продолжается она два-три месяца».
Леня довольно усмехнулся: «Значит, правильно меня лечат. Но неужели же мне еще полтора месяца здесь лежать? Нет, наверное, раньше выйду, ведь я совсем здоров, а вот приходится пропускать занятия в школе».
Иногда разговор в палате возникает на какую-либо интересную для всех Лениных сопалатников тему. Что-то я им рассказываю, а они слушают, задают вопросы. Пересказываю какие-то истории, прочитанные в журналах, и чувствую, как доволен мной мой сын, даже, можно сказать, горд...
В конце августа мне сказала Ленина палатный врач, что его можно взять на какое-то время домой — ему проделали положенное лечение, сейчас немного лучше, даже лейкоцитов в крови больше, пусть отдохнет от больничной обстановки, а через неделю надо снова привезти его сюда.
Отвезла я сына в Строитель. И сама жила там. Леня доволен, что вырвался из больницы, много бывает на воздухе, к нему часто приезжает товарищ. Однажды пришла и девочка, тоненькая, миловидная. Леня вошел ко мне на кухню — я варила обед — и просяще заглянул в глаза: «Можно мне пойти в кино?»
А я испугалась: «Ленечка, родной, нельзя, ты ведь знаешь, что еще болен. Потерпи, когда все пройдет...»
Как я ругала себя потом за этот запрет! И сейчас сердце раздирается болью. Леня тогда посмотрел на меня полными печали глазами и молча вышел, опустив
