Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Вхожу как-то из кухни в комнату. Леня играет с кем-то из мальчиков в шахматы. Тот задумался над ходом, а Леня — о чем-то своем. В глазах — отрешенность, печальная раздумчивость... А все окружающие смотрят на него...
Быть может, я, как мать, видела в своем сыне что-то особое, неповторимое. Но нет. Вот он стоит на перроне Ярославского вокзала, ждет меня, я что-то купила в ларьке и возвращаюсь. Подхожу, слышу вокруг: «Гляньте, гляньте на того, в бархатной куртке! И создаст же бог... Счастливая мать!»
Вернулся Ленечка в больницу. Снова ежедневные капельницы, анализы крови. Леня нервничает — уже начались занятия в школе. Я по-прежнему все дни с ним, о возвращении в Алма-Ату и не думаю, пока еще есть какие-то деньги.
Ната устроилась в Иркутскую филармонию и во второй половине сентября уехала. А до этого целый месяц заботилась обо мне.
В конце сентября деньги мои кончились, а тут еще узнала от кого-то, что дом, в котором я живу в Алма-Ате, вот-вот снесут. Что же будет тогда с моими вещами? Уговорили меня поехать недели на две в Алма-Ату,— поработать, получить хоть немного денег, устроиться как-то с жильем и с вещами и вернуться в Москву.
А если говорить о моих ощущениях всесторонне, то надо признаться, что до конца не верила в Ленину смерть. Знала, что все безнадежно, велико, огромно было мое горе, а все равно с помощью каких-то остатков всегда присущего мне оптимизма до конца не верила. Только потому и поехала в Алма-Ату, а если бы не это, наверно, пошла бы милостыню просить по знакомым, но осталась бы до последних дней Лениной жизни.
«Лене сейчас неплохо,— говорила мне Марья Владимировна,— вы можете смело уехать, а если станет хуже, мы вам сразу же сообщим». Уж не боялась ли, что я перейду на их иждивение?
Вот и полетела я в Алма-Ату. Сразу пошла на работу. За меня, оказывается, все время расписывались в журнале, и делалось это с ведома всей кафедры. Так что я получила деньги за весь сентябрь. Работаю добросовестно, а в остальном отсутствую — ни с кем не разговариваю, хожу как неживая.
Домик, в котором я жила, еще стоит, но все маленькие домишки вокруг уже снесены. Пошла я в горисполком, спрашиваю, что будет со мной, когда снесут дом. Отвечают, что хозяйке решено дать двухкомнатную квартиру — с расчетом, что одна из комнат будет для меня, поскольку я живу в ее квартире уже больше трех лет. Ладно, хоть вещи не останутся на улице и, когда окончательно вернусь в Алма-Ату, будет где жить.
Шестнадцатого октября утром пришла телеграмма: «Состояние Лени очень тяжелое. Тося». Я как-то дошла до драм-театра, позвонила в консерваторию. Через короткое время прибежал Зингер, еще двое молодых педагогов, принесли мне билет на самолет до Москвы на четыре часа дня и собранные у сотрудников деньги — тысячу семьсот рублей. Я положила в чемодан яблок, Зингер с одним из молодых педагогов, взяв машину, поехали со мной в аэропорт. Там выяснилось, что самолет опаздывает на три часа.
Мои спутники сказали, что никуда не уйдут, пока я не улечу. А мне надо быть одной. Прошу их уйти, со слезами прошу, но они все же сидели, пока я не улетела. Летели всю ночь, а утром застряли в Уральске, и нам говорят, что придется просидеть часов шесть. В аэропорту я нашла какую-то пустую комнатушку и сижу в ней. Не плачу, не бьюсь головой о стенку, просто сижу и представляю себе, что вот сейчас Леня умирает. Наконец семнадцатого к семи часам вечера прилетели во Внуково. Автобус довез меня до «Метрополя». Прежде всего, думаю, нужно позвонить в институт и узнать, жив ли Леня. Телефон института я знаю. Из будки-автомата звоню, звоню — никто не отвечает. Наверно, думаю, телефон в автомате испорчен. Вхожу в светящееся здание «Метрополя», в первой же комнате — женщина и телефон. Прошу разрешения позвонить. Женщина испуганно смотрит на меня и поспешно роняет: «Да-да, пожалуйста». Но и этот телефон не заставил институт ответить. Видно, уже кончился рабочий день у тех, кто дает справки. Звоню Леле — и здесь пустые гудки. У Тани телефона нет. Что делать? Придется ехать к Марье Владимировне.
Когда вышла на улицу, вдруг подумалось: «А где же мой чемодан?» Возвращаюсь в комнату, откуда звонила, там нет. Иду к телефонной будке и вижу — недалеко от нее, на тротуаре, среди океана людей, стоит мой чемодан. На него натыкаются и проходят мимо.
Взяла чемодан, села в такси, приехала на улицу Калинина. Звоню. На пороге — Игорь, сын Марьи Владимировны. Я ему: «Леня жив?» — «Нет, Ирочка»,— отвечает он, как бы извиняясь.
Я кричала, билась у них в руках. Они возились со мной — Игорь, двоюродный брат Лени, и его жена — возились, как родные. Наконец я спросила, где Леня. В институте, завтра его будут анатомировать.
Уложили меня на кушетку. Затихла, лежу и слышу, как; Марья Владимировна разговаривает с мужем о каких-то хозяйственных делах... А потом вдруг засыпаю. Какая дикость! Уснуть через два-три часа после того, как узнала о смерти сына! Как это могло произойти? Прошлую ночь, в самолете, когда еще окончательно не знала, ни на миг не вздремнула, а сейчас... Проснулась и вижу: сидит возле меня на стуле Ленечка — в той же розовой полосатой пижаме, в какой был в больнице. Сидит и смотрит на меня своими печальными и мудрыми глазами. Я тянусь к нему: «Ленечка!» — а он исчезает. Потом долго лежу в темноте и стараюсь не плакать громко, не стонать, чтобы не будить Марью Владимировну с мужем...
Утром собралась ехать к Лене, в институт. Игорь берется меня сопровождать, боится отпустить одну. Приехали. Игорь показывает мне какого-то доктора, наверное, главврача, я кидаюсь к нему, умоляю, чтобы меня пустили к Лене.
Он говорит: «Это невозможно».
А я захлебываюсь слезами, становлюсь на колени, хватаю его за полы халата и прошу, прошу. Игорь силой оттаскивает меня. Потом в гардеробе мне выдают Ленины вещи. Взяла я ботинки, прижалась к ним лицом и снова так неистово разрыдалась, что люди собрались. Увез меня Игорь.
А дальше что было?
