Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Леня не пришел. Долго ждали. Я нервничаю, даже разговор с Толей не клеится, а ведь так надо поговорить с ним обстоятельно, знаю, что тяжело ему живется, что он очень болен, из-за болезни никак не закончит институт. Разговаривает с Толей в основном Ната - так, ни о чем серьезном.
А на следующий день я отправилась в Вильнюс, оттуда в Друскининкай.
Приезжаю вечером, путевка в санаторий у меня с завтрашнего дня. Оказывается, свободного места в санатории до утра нет, и меня помещают на ночь в стоящий невдалеке от санатория костел — ставят в преддверии его кушетку. На эту кушетку я ни на минуту не прилегла за всю ночь. Страшно было совершенно одной в пустом, мрачном, словно бы отрешенном от живого мира храме. Всю ночь простояла у закрытой входной двери и старалась уловить хоть какой-нибудь звук извне. Глупая! Если бы я знала, что ждет меня в недалеком будущем, разве стала бы бояться этой невинной темноты, тишины и отсутствия людей вокруг! Ведь эти часы были одними из последних достаточно мирных для моей души.
На утро меня поместили в палату, где была скромная, приятная женщина. И пошла курортная жизнь. Слева от санатория красавец Неман, справа густой сосновый лес, полный до отказа белых грибов.
Так, славно, беззаботно, в надежде на скорое свидание с Леней (ведь я рассчитывала весь август провести с ним в Москве, дать ему возможность окончить здесь десятый класс, а там уже решать, как быть дальше, чтобы снова быть вместе), — так прожила я в Друскининкае шесть дней. А на седьмой получаю от Наты письмо: «Леня безнадежно болен, ему осталось жить считанные месяцы. Заболевание крови». Я бегу за билетом на Москву.
В Москве на вокзале Ната говорит мне:
«Леню хотели отправить в школьный лагерь. Сделали анализ крови, оказалось лейкоцитов 800. Это лейкопения - рак крови. Леню поместили в Институт гематологии»
На следующее утро еду в этот институт. Там напрямик говорю, что я — мать Лени, только что приехала, и мне выдают пропуск. Леня встречает меня радостно, по-настоящему хорошо. Удивляется, почему я так скоро вернулась.
— Узнала о твоей болезни,— говорю,— хочу быть с тобой, а там, в санатории, мне не понравилось.
Изо всех сил убираю с лица отчаяние.
«Так ты побудешь в Москве?» — спрашивает Леня «Конечно. Пока ты не поправишься, буду здесь» — «И будешь приходить ко мне?» улыбается он. «Непременно. Каждый день».
По лицу Лени снова пробежала улыбка, глаза его мягко засветились. Потом нахмурился: «Вот навязалась эта болезнь. Скоро начнутся занятия, все же десятый класс. Но я надеюсь, что к тому времени вылечат?» — «Я тоже надеюсь,— насколько возможно бодро, поддерживаю его, только слушайся врачей, принимай все лекарства» «Да, придется» - соглашается Леня.
Выйдя из палаты, нахожу Лениного лечащего врача, молодую женщину. Знакомлюсь, говорю, что я — мать, она с не прикрытым интересом меня рассматривает. Стоим в вестибюле. Спрашиваю, как она находит Леню, действительно ли его болезнь угрожает жизни. Врач без всяких колебаний рубит: «Да, у Лени лейкопения, ему осталось жить месяца три, не больше. Никакой надежды нет».
Я ничего не отвечаю, не могу сказать ни слова. Молча иду к выходу, а там, за порогом, валюсь на землю и вою, как зверь. Кто-то подходит, что-то говорит — не понимаю, не слушаю. Наконец подошла Ната с сестрой Лени Тосей. Ната как-то помогает мне затихнуть, тащит домой.
Стала я ездить к Лене ежедневно. В воскресенье встретилась там со всеми его родственниками. Встретились мирно, какие теперь могли быть распри? Приехала и сестра Иосифа, Марья Владимировна. Она в этой семье — заводила. Властная, надменная, любит командовать всеми и решать за всех, шумная, капризная — даже в этих страшных обстоятельствах — и не располагающая к себе. Может быть, только меня, учитывая нашу с ней борьбу за Леню? Нет. Когда я приехала к Лене в понедельник, меня вызвала к себе его лечащий врач. Была там и доцент этого отделения. Обе стали расспрашивать меня о наших отношениях с той семьей, о том, почему Леня с ними, а не со мной. Я вкратце рассказала. Тогда обе наперебой заговорили о том, как ужасно все они особенно тетка, отзывались обо мне: «И мы были настроены против вас, а теперь видим, что все не так: видим, как изменился Леня с вашим приездом, как повеселел, как ждет вас уже с утра а сегодня попросил выдать постоянный пропуск только вам «моей матери»...»
Как бы радостно мне было это слышать, если бы в сердце оставалось хоть какое-то место для радости.
Леня тоже сказал мне: «Не хочу, чтобы они часто приходили»,— и нахмурился.
Я провожу у Лени часа три-четыре. Таскаю с собой огромные передачи — что-то мясное, торты, ананасы, разные фрукты и сладости. Конечно, Леня не съедает и малой доли всего этого, но вижу, как приятно ему угощать своих сопалатников, их шесть человек, все старше Лени и большинство из них не москвичи, не имеют передач.
Много мы с Леней разговариваем. Я все время ношу маску если не веселости (до веселости силы мои не достают), то спокойствия, а бывает, что и строгости. Иной раз станет невмоготу, не могу сдержать слезы, неукротимую тоску. Хватаю с его столика грязную посуду, выбегаю из палаты и в туалете плачу — до судорог, до тошноты. А потом возвращаюсь, как ни в чем не бывало, с чистой посудой. Леня удивленно смотрит: «Ты плакала?» — а я делаю сердитое лицо: «Конечно, плакала. Врач сказала мне, что ты куришь, а ведь этим ты затягиваешь свою болезнь и возвращение в школу».— «Не надо плакать, я больше не буду, обещаю тебе»,— говорит мой сын, кладя свою руку на мою.
И как хватает у меня сил снова не разразиться рыданиями? Хватает, на все хватает.
Леня заботится — куда он будет поступать после десятого класса. И все спрашивает меня, что я ему посоветую. Мне говорила Марья Владимировна (оказывается, эти два года он жил у нее, в центре Москвы, только каникулы проводил у Евы), что, когда она была у Лени в школе в конце прошлого учебного года, преподаватель литературы сказал ей:
