Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Такое действительно может только присниться! И легенды о голубых песках в исполнении Чокана Балиханова тут нет. Зато есть легенда о великом герое степей Ваське Запусе, «Шэне»-«Великолепном», знающем «чудеса чудес», выкопавшем из земли «железную печать, которой освобождаются для народа все пастбища и все воды и при водах какие есть луга». Как ни переделывай роман, этот романтический, легендарно-фольклорный какой-то стержень его образа убрать не получалось. Хотя у него был реальный прототип – Михаил Запкус, командир Первого Северного морского карательного отряда, установившего советскую власть в Тюмени в 1918 г. Но позже Иванов писал о знакомстве с В. Запусом, очевидно, фигурой вымышленной, существование которого подтвердил в переделанном романе: там есть недописанная «Автобиография Васьки Запуса». Впрочем, тут же переходящая в ту самую песнь о Запусе-«Великолепном». Но сам автор, Иванов, признавая легендарность Запуса, теперь утверждал его реальное существование. И даже написал о посещении его могилы, правда в выдуманном городе Усть-Монгольске. Но первый вариант «Голубых песков», несомненно, останется лучшим – там Васька Запус вырос в личность героическую, полуромантическую-полудокументальную. Вообще, этот первый том «Избранного» получился наиболее «павлодарским», «лебяжинским», «мужицким». Кроме уже названных разделов: «Сетиментальной трилогии» и романа-повести «Васька Запус, или Голубые пески», тут есть раздел «Рассказы», возглавляемый «Пустыней Тууб-Коя» и придающими оттенок книги «Тайное тайных» рассказами: «Заповедник», «Рыбы» и «Долг»; раздел «Скитания», где психологизм уже контрастирует с очеркизмом 1930-х гг.; рассказы прежних лет и настроений – «Отец и мать», «Камыши», «Встреча», «Лощина Кара-Сор» – помещены рядом с «Яицкими притчами», рассказом под названием «Встречи еще» и «Разговором с каменотесом». Тут образ автора, самого Иванова, присутствует более очевидно, согласуясь с заголовком раздела: «Скитания». И читатется он как «Мои скитания», «Скитания Всеволода Иванова».
Казалось бы, и второй том «Избранного» должен сохранить это стремление упорядочить свой творческий багаж, разложить по полочкам написанное за 16 лет, если считать с 1921 г. Но то ли не хватило уже порыва, самоанализа, чтобы отделить «Рассказы» от «Скитаний», то ли из-за своей нелюбви к придумыванию всяких названий и заголовков, только разделов в этом втором томе нет. Кроме одного, самого простого: «Рассказы», где есть только общее течение жизни, в которой тайного столько же, сколько и обычного. И начал свои избранные рассказы «Мельником» – историей о том, как хозяин мельницы сначала спас недоповешенного, а потом вернул его в петлю. А закончил этот второй том «Путешествием в страну, которой еще нет» – о невиданном упорстве бывшего танкиста и новоиспеченного нефтяника Павликова в идее строительства заводов в весьма сомнительном месте. Каждый рассказ из 21-го рассказа второго тома здесь уже самостоятелен, вне разных циклов и книг, и говорит о том, что это лишь частный случай из многообразной жизни. В «Сервизе» разбиваемые старой кухаркой тарелки – символ перемены в жизни, оставшейся «сервизной»; кличка «Комендант» героини одноименного рассказа Мелиты одновременно роковая для ее жизни, которая, однако, изначально ограничена ролью изгоя, отщепенца; верблюды в рассказе «Зверьё» – и вовсе случайность в чистом виде, ибо главный «верблюд», «зверь» здесь сам Мургенев, только ловко использовавший подвернувшихся под руку экзотических животных, и т. д. И везде, говоря об этих рассказах, не избежать слова «жизнь», потому что Иванов, рассказывая о судьбах своих героев, имеет в виду всю их жизнь, в перспективе, в динамике повествования. Самый типичный здесь, доказывающий наше предположение – рассказ «Жизнь Смокотинина», со знаковым словом «жизнь» в названии. Это предел лаконичности писателя, почти классический. То же «жизнеописание» героев рассказов в «Кожевенном заводчике М. Д. Лобанове», «Б. М. Маникове и его работнике Грише», сюда же можно отнести и «Плодородие», и «Бамбуковую хижину», и «Старика», заканчивающихся гибелью Мартина, Кочерги и Евсея Коробкова. Гибели как итога их жизней, каждой по-своему значимой для других людей и даже для общества.
Самым неожиданным во втором томе «Избранного» оказалось включение в его состав повести «Возвращение Будды», позволяющей, таким образом, считать историю о перевозке статуи Будды из Петрограда в Монголию «рассказом». С финальным вопросом: «Куда теперь Будде направить свой путь?» Возможно, что это ключевой для тома второго текст, актуальный для 1937–1938 гг. – времени массовой гибели людей. В свете скорбного пути Сафонова, из петроградской квартиры следующего в дикую Азию, где и прозвучал этот главный и спустя 15 лет вопрос, и другие рассказы, написанные и 10, и 5 лет, и 3 года назад, приобретают тот же смысл. Что делать, куда идти, если пути почти нет, кроме одного – славить партию, Сталина, соцреализм. И если нет сил даже такой простой вопрос задать, то хотя бы обозначить его на уровне эмоции, интонации, атмосферы, как в «настроенческих» рассказах «Крысы», «Фотограф», «Пейзаж». Этой общей эмоцией является тревога, переходящая в страх. И страх вполне конкретный: в любой день и час может произойти что-то жуткое, может прийти смерть, наконец, могут прийти за тобой, увезти на «черном воронке». И только в 1939 г., когда наступила очередная короткая «оттепель» в жизни страны, Шкловский в своей рецензии на этот двухтомник Иванова разглядел в рассказах второго тома нечто оптимистическое: «…изображает не горечь жизни, а изменение жизни», «записал живое ее превращение»; «показал сильных людей, не всегда счастливых», но и «рост и превращение их»; «это рассказы о семенах жизни», «как человек отказывается (…) от давнего чувства собственности»; «показав тину мелочей», Иванов «показал и вдохновение сегодняшнего дня» («Лит. газета», 15 февраля 1939 г.).
«Созревший» Пильняк и его «Мясо». Предательство. «Покойник» Булгаков
Но до 1939 г. еще надо было дожить. Чтобы во всеобщем страхе предыдущих двух лет увидеть «семена жизни», «вдохновение» и прочий оптимизм,
