Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Еще об одной дате не забыли в стране. Это год смерти Горького, отмеченный всей советской печатью. Иванов, конечно, не мог обойти молчанием это событие. Написал он на эту трогательную для него тему лишь небольшие воспоминания. Точнее, «Из воспоминаний»: такой подзаголовок был помещен под заглавием «М. Горький в Италии». Причем вновь не в «Красной нови», как «Сентиментальная трилогия» в 1928 г., а в «Новом мире». В январе 1933 г. Иванов – уже состоявшийся, прославленный писатель, едущий к Горькому в Италию, в Сорренто, почти на равных. И эта «равность», даже дистанцированность, чувствуется в этих воспоминаниях 1937 г. Вольно или невольно, Горький тут показан Ивановым «формалистически»: «щурился как-то по-особому», «руки большие, теплые», и в целом образ человека, влюбленного во все талантливое, человеческое, любящее труд и не забывающего свою Россию. Это и скульптура, словно выбитая из камня: «высокий, широкоплечий, в своей черной шляпе», окруженный толпой итальянцев, восклицающий: «Горки! Горки!» и одинокий в своей общечеловеческой мудрости человек. «Подходит к столу, ловко берет перо – и говорит с миром тем огромным голосом, что похож на море», которое только что мешало ему дышать. Он и человек и уже не человек, а монумент, тем не менее спорящий о смерти с известным врачом-экспериментатором А. Сперанским. Горький говорит, что человек может и должен ее обмануть, вопреки мнению врача о невозможности бессмертия («Биология есть биология, и смерть ее закон»). Ну хотя бы лет на сто ее обмануть. Нет, не удалось. Жить Горькому оставалось всего три года, и отсвет этой грядущей смерти явственно лежит на этом посмертном уже очерке 1937 года.
А не было ли еще если не отсвета, то хотя бы дуновения другой смерти? Иванов точно знал, что в феврале 1937 г. был арестован и предан анафеме в литературных кругах поэт Павел Васильев, которого потом быстро расстреляли, 16 июля того же года. Причастен к этой истории оказался, увы, и Горький, приблизивший гибель поэта, пусть и невольно. И все из-за нескольких слов в адрес Васильева в статье «Литературные забавы»: «…хотя от хулиганства до фашизма расстояние “короче воробьиного носа”». Сказано это было неакцентированно, но все запомнили и подхватили именно это. Для Горького же этот несчастный фашизм был вещью почти «домашней». По крайней мере, в 1933 г., когда он жил еще в Италии. Другое дело – 1937–1938 гг., когда в фашизме обвинили оппозиционеров, троцкистов и бухаринцев. Именно тогда это итальянское по происхождению слово стало страшным жупелом, поверил в новый смысл этого слова и сам Горький. Хотя еще в 1932 г. Васильев в своих показаниях вполне спокойно говорил, что «русский фашизм придет на смену стране большевиков», по общему мнению членов «Сибирской бригады», Анова и Мартынова. И вот в № 8 «Нового мира» за 1936 год была напечатана его поэма «Кулаки», вызвавшая новый всплеск критики, породившей ярлык «кулацкого поэта». Может быть, об этом же думал и Иванов, вспоминая, как печатали в 1931–1933 гг. в «Красной нови» его стихи и поэму «Автобиографические главы». О том казацко-мужицком духе его стихов, которые так явно стояли на грани с любованием зажиточной, яркой, сытой жизнью тогдашних сибиряков, особенно станичных, что было возможно в годы «оттепели» 1932–1934 гг. и за что в 1937-м могли посадить. Теперь из напечатавшего Васильева «Нового мира» выгнали его родственника И. Гронского, а самого Васильева – из литературы и из жизни.
Дело было еще и в том, что он был земляком Иванова и тоже выходцем из казаков. И в своих стихах не просто часто упоминал его родные Лебяжье и Павлодар, но и силой своего таланта живописал их, воссоздавал, оживлял. Однако ничего не известно об их знакомстве, встречах, тем более дружбе. Наверное, все дело тут в Есенине, которого так напоминал своими скандалами Васильев и при жизни которого Иванов сам чуть было не втянулся в «богемную жизнь». Да и человек Иванов теперь семейный, а его новая жена Тамара Владимировна не просто супруга, но и большая общественница, председатель Совета жен писателей. О ней даже написали заметку в «Лит. газете» под заглавием «Митинг жен советских писателей»; был посвящен процессу над антисоветским троцкистским центром: «Докладчики – тт. Фадеев, Никулин». Скорее всего, этим их поощряли на новые акции, да еще чтобы и мужей держали в нужной кондиции. Но больше они предпочитали действовать, чем говорить. Особенно чувствуя за собой целую организацию – «Совет жен писателей». От ее имени и было помещено «Открытое письмо президиуму правления советских писателей» в «Правде» 15 мая 1937 г. В нем они сообщали о выявленных в результате хождения по квартирам фактах «недопустимого поведения» и признаках «порочного морального облика». Фигурировали там В. Киршон, И. Шухов, А. Гарри. Доносилось и о «политическом привкусе» этих личных дел. Так, Кирпотин черпал свои «сокровища духа» у Ягоды (в виде сухого пайка) и у Авербаха. «У пьяного Гарри бушевал враг народа Павел Васильев». И первым в списке подписанток красовалось имя: «Т. Иванова». Несмотря на это, Иванов не мог не прочитать «Кулаков»: Черлак тот васильевский стоял рядом с его родным Лебяжьим, где живет младший сын героя поэмы. И потому, может быть, «лебяжинцы вон как организовали» колхоз, что «народ до сих пор оттуда бежит». А не менее любимый Ивановым Павлодар Васильев описал на диво. Хоть и не без язвительности: «Старый горбатый город – щебень и синева», «красный кирпич базара, церковь и каланча», «лошади на пароме слушают свист бича», «дыни в глухом и жарком обмороке лежат» – в стихотворении «Город Серафима Дагаева», напечатанном в «Красной нови» в 1931 г.
В 1936–1937 гг. Иванов вновь погрузился в свое сибирское прошлое. Он переиздал свои произведения 1920-х – начала 1930-х гг. и в предисловии к двухтомнику «Избранное» написал, что посвящает его «памяти Алексея Максимовича Горького», этого величайшего русского гения, в знак безмерной любви и неувядаемого преклонения». Большинство
