Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Первой ласточкой была пьеса «Двенадцать молодцов из табакерки» в № 1 за 1936 г., в № 11 появилась написанная в соавторстве с двумя казахскими писателями «пьеса для кино» «Амангельды». В 1937 г., в № 9, еще одна пьеса – «Голуби видят уходящие крейсера», а в № 6 – воспоминания «М. Горький в Италии». «Голуби» были явной попыткой возродить дух и слог своего прославленного «Бронепоезда 14–69» на уже испытанном дальневосточном материале. Но все испортила очевидная конъюнктура. Заклейменные на процессе «параллельного антисоветского троцкистского центра», наряду с германским, японские империализм и милитаризм находят прямое выражение в «Голубях», в основном конфликте – противостоянии японцев и коммунистов, вынужденных временно пойти на компромисс с оккупантами ради грядущей победы. Это состояние компромисса и сводит на одном сценическом пространстве группу партизанских командиров и японцев, причем сразу четверо из них являются активно действующими лицами пьесы. Они заманивают «видных начальников» большевиков властными должностями, обещаниями в будущем правительстве постов «председателя совета министров» – Колтыгину, «военного министра» – Загородных, «министра иностранных дел» – Сотовичу. И это предлагается командирам партизанских отрядов и соединений! Японцы слишком высокомерны, чтобы замечать различия в стане русских: Ворожцову, «русскому генералу-страннику», едва с ним познакомившись, самый главный военный японец Матаори предлагает «командование округом принять». И все они «должны и нашу политику под видом своей проводить».
Читателю разобраться в толчее политических масс, групп и амбиций в этой фантомной ДВР нелегко. Поэтому Иванов просто показал людей на фоне событий, как это он умел, удивительно живыми. Самый яркий здесь – Ворожцов, генерал-лейтенант неизвестной армии, появляющийся в гостинице, занятой японцами и партизанскими командирами на разных этажах, со свитой «молодых людей в военной форме» и «чрезвычайно провинциальных барышень», со стеком, попугаем в клетке и мандолиной. При этом он демонстративно занимает место на лестнице со словами: «Русский генерал будет жить посредине». Обращают на себя внимание имя и отчество Ворожцова – Михаил Афанасьевич. Прямая отсылка к Булгакову, к творчеству которого Иванов был неравнодушен. Ворожцов из «Голубей» выступает словно иллюстрацией к критике булгаковского «Мольера»: «Внешний блеск» при «фальшивом содержании». Иванов, однако, придал этой «фальшивости» двойное содержание. С одной стороны, он вроде бы действительно пуст, когда говорит он Матаори: «А у меня нет никаких убеждений, ваше превосходительство». С другой же – этот генерал с мандолиной и попугаем вдруг оказывается переодетым коммунистом. Возможно, что Иванов хотел показать в нем одного из булгаковских белогвардейцев в стадии «мольеровского» разложения тела и духа, но потом пожалел, «спас», сделав его большевиком. Не получилось из «Голубей» второго «Бронепоезда», так как не нашлось в этой драматургической истории о большевистско-японской ДВР такого же мощного символа колчаковского бронепоезда. Разве что голуби, вынесенные в заглавие пьесы. Они появляются в конце, когда японцы уходят на своих крейсерах к себе на родину – их принц выпускает на свободу 250 голубей в знак скорого окончания войны. Тут-то Идзити и говорит: «Голуби мира увидят крейсера», а празднующий победу красных Колтыгин изрекает: «Это жизнь (…) выпустила своих голубей», т. е. это птицы, символизирующие мир, конец войны. Тогда как японцы у Иванова, особенно полковник Идзити, поклонники другой птицы – из фантастической пьесы М. Метерлинка «Синяя птица». Она может существовать только как образ-идея счастья и гармонии. Подаренная Тильтилем больной девочке, она поднимает ее на ноги, но улетает. Двойственный этот образ загадочной Синей птицы волнует, однако, только одного японца.
Получается, что они в лице их главного «мечтателя»-спирита Идзити живут в мире иллюзий. Партизаны и большевики самые что ни на есть реалисты, какими всегда были мужики-крестьяне, почему и одерживают победу, и «синяя птица» обретает у них облик голубя мира. Японцы в «Голубях» Иванова после процесса января 1937 г. должны были вызывать только ненависть как стремившиеся оккупировать Дальний Восток и вербовавшие многочисленных шпионов, в том числе среди писателей. В 1938 г. его друга Пильняка арестовали и расстреляли именно как «японского шпиона». У Иванова же только юрисконсульт штаба Шинода двурушник и убийца, а Хирозе, адъютант, напротив, честный и поэтический, симпатизирующий красным. А фраза Ворожцова об отсутствии у него убеждений странным образом совпадает со словами подсудимого Граше на январском процессе, где был Иванов: «…у меня, как у шпиона, не полагается быть подобным (троцкистским. – В. Я.) убеждениям». Как же все-таки близки были в этой парадоксальности изображения советского и антисоветского они с Леоновым в его «Дороге на океан»!
Зато другой его друг и писатель, сосед по даче в Переделкине и близкий к НКВД Петр Павленко, японцев в своем романе «На Востоке» не пожалел. В 193… каком-то году он придумывает войну: Япония нападает сразу и на приграничное Приморье, и на китайские провинции. Бомбят Владивосток, наступают на казачьи станицы. В ответ советские воины бомбят Токио, Осаку, там вспыхивает народное коммунистическое движение. Под стать этому воинственному настрою и неистовые пассажи писателя: «Залп первой волны! (…) Мост Камадета исчез. Азума лег набок. Залп второй волны! (…) Продлись, мгновение войны! (…). Четвертый залп! Пятый! Продлись, мгновение войны!». Вообще, весь этот «Восток» – произведение весьма неровное, написанное торопливо, без четкого сюжета, словно объединены несколько очерков со сквозными героями. Сам Павленко каким-то чутьем подгадал этим романом (закончен в апреле 1936 г.) к процессу над пособниками германских и японских фашистов из «параллельного центра», когда произведение вышло отдельной книгой. Такой удаче позавидовать бы!
Годовщина Горького. Земляк-«кулак» Васильев. Необычное «Избранное»
Однако вряд ли Иванов мог завидовать такому «сырому» тексту, большому и неуклюжему. Уж кому было завидовать, так это Зощенко, сохранившему легкость пера и в эти грозные годы. Старый «брат» по «Серапионам», он выручил «Красную новь» в 1933–1934 гг., с приходом новой редакции, дав журналу три небольшие сатирико-юмористические пьесы: «Преступление и наказание» и «Свадьба» в 1933 г. (№ 3) и «Неудачный день» в 1934 г. (№ 2). В первой из них жена успевает продать все вещи вместе с домом и выйти замуж за соседа, пока муж был не посажен в тюрьму, как все подумали, а прошел пустяковый допрос – чего только «шкурные» страхи с людьми не наделают! И весь 1934 г. радовал «Красную новь» своей «Голубой книгой».
А в 1937-м, «пушкинском» году Зощенко удивил всех талантливой повестью «Талисман», написанной в стиле Пушкина. Это произведение было не развлечением, не стилизацией, а пробой новых стилей, экспериментом по переделке своего уж слишком «зощенковского» языка. Теперь, в ноябре 1936 г. (дата под предисловием), он хочет писать о реальных событиях пушкинским, т. е. народным, стилем. Реальное событие, «подлинный факт» – вот что главное и в этом «Талисмане», и в повести «Возмездие» («Новый мир», 1937, № 10). И в обеих
