Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
В этом была трагедия поколения писателей, когда в 1936-м почти никто не возмутился обвинениям, суду и казни Зиновьева, Каменева и других на первом большом «московском» процессе. А такие, как Иванов, которые ужаснулись «человеческому падению» «сволочей», должны были нести крест единомыслия, веры и поклонения одному человеку-вождю еще долгие годы. Можно это назвать «сдачей и гибелью советского интеллигента», и не только по отношению к Олеше. Но можно и отдать дань их преданности литературе. Они продолжали писать, пусть и искаженные вынужденным единомыслием, но все же произведения, сохранившие ценность и до наших дней. Лучшие среди них – «Петр I» А. Толстого и «Тихий Дон» Шолохова, завершенный в конце 1930-х.
И даже лучше, что Иванов не создал своего «Петра I», а только «Пархоменко». Он все-таки не был писателем больших полотен, эпопей. Слава «Партизанских повестей», «Тайного тайных» и «Бронепоезда 14–69» увлекала его на стезю малых форм. И в предвоенную краткосрочную «оттепель» он покажет, что его талант рассказчика-художника-психолога и драматурга не угас. Но надо было еще пережить эти гнусные 1937–1938 гг. и шаткий 1939 г. А 1937-й еще только начинался.
Глава 13
«Покойники» и «бог». Писательский мартиролог
«Детский» Катаев. «Утопический» Леонов. «Японский» Павленко. Почему «Голуби»?
Не успел Иванов оправиться от «чудовищ»-подсудимых и собственной статьи, как пришлось опять клеймить и злословить. То есть, конечно, наоборот, демонстрировать преданность партии, власти, Сталину при помощи прокурорски-державной лексики. В своей речи на очередном собрании московских писателей 30 января 1937 г. Иванов еще менее узнаваем, чем в известной статье. Ее даже цитировать невозможно из-за обилия стандартных выражений, оборотов, идеологических формул, растиражированных газетами, радио, речами распаленных пропагандистов. «Фашизм – это библия лжи и предательств и (…) библия позора» – это чуть ли не единственное оригинальное, что Иванов мог придумать в своей речи. Ее потом, напечатанную в «Лит. газете», так и озаглавили: «Библия позора». Свое выступление Иванов закруглил весьма здравой, с точки зрения задач советского писателя, мыслью о «творческой бдительности», в согласии с которой надо больше показывать «благородных, мужественных, смелых и преданных людей», что приблизит «победу социализма во всем нашем прекрасном мире» и в нашей «удивительной стране».
Узнать в этом тексте Иванова – автора «Тайного тайных» или «Похождений факира» – невозможно, настолько он здесь во власти расхожей риторики. Уж не проснулась ли в нем та часть его личности, которую еще в 1922 г. подметил Лунц, а позже невольно повторил в своем дневнике Полонский: помните, о выгоде произнесения «левых слов» и «больших хитрости и лукавстве»? К тому же, добавляет Полонский в следующей записи, Иванов еще «боится потерять “командную высоту”» (28 апреля 1931 г.).
Видимо, так оно и получилось в опасной и стрессовой ситуации эпохи «Большого террора», как средство самозащиты: любой ценой сохранить себя, только бы писать и печататься. Возможно, что эти нелучшие качества были оборотной стороной его дара выдумщика, «факира», владевшего талантом не только фантазера, но и фантаста. Но и другие писатели, его коллеги, не уступали Иванову в «чудовищных» речах против подсудимых оппозиционеров. Л. Славин, автор тонкого, ироничного романа «Наследник», высказался в речи под названием «Подонки», с набором штампов вроде: «Взбесившихся волков не лечат. Их уничтожают». Нет нужды цитировать дальше. Приведем лишь выборочный список заглавий речей с того собрания, наполнивших номер «Лит. газеты» от 30 января: «Н. Тихонов. Ослепленные злобой», «Ю. Олеша. Фашисты перед судом народа», «Д. Алтаузен. Пощады нет», «А. Новиков-Прибой. Презрение наемникам фашизма», «Вс. Вишневский. К стенке!», «И. Бабель. Ложь, предательство, смердяковщина», «М. Шагинян. Чудовищные ублюдки», «М. Козаков. Шакалы», «В. Луговской. Горе фашистам и их приказчикам», «Н. Огнев. Кровавая свора», «Р. Фраерман. Мы вытащим их из щелей на свет» и т. д.
Среди высказавшихся – А. Толстой, Федин, Леонов, С. Маршак, А. Платонов, Б. Лавренев, Д. Мирский, Е. Долматовский и даже престарелый Скиталец. Голос Иванова был только одним из целого хора. Можно было, так сказать, уйти в стиль, не изменяя себе даже в такой архиполитической теме. Иванов этого не сделал. А вот Шкловский смог. Свой короткий текст под интеллигентным заголовком «Эпилог» он рубит на множество абзацев, часто величиной в одну фразу. Тем самым гасятся, нейтрализуются эмоции, нет восклицательных и вопросительных знаков. «Эти люди (“троцкисты”) – кристаллы подлости. // К тому, что они о себе говорят, прибавить о них нечего». На 20-летие творческой деятельности Иванова Шкловский, поздравляя соратника, вспомнил, как они встретились на Беломорканале, как встреча эта и совместное дело их окрылили. Особенно Иванова, который выглядел таким «молодым, вдохновенным». И писал так, что это «мы называли птицами-тройками. Он писал, не дорожа накопленным, дорожа только тем, что он описывал». В таком состоянии он любит писать «о необыкновенном», «и нет ничего необыкновеннее его новелл “Дитё” и “Долг”». Венчает текст, названный «О встречах» («Лит. газета», № 55), фраза: «Нам нужнее высокое творчество и требовательная дружба». 30 же января 1937 г. они встретились, чтобы травить уже затравленных. Такие вот творчество и дружба.
В другом коллективе – журнале «Красная новь» – была радость: роман В. Катаева «Белеет парус одинокий» о приключениях Гаврика и Пети в 1905 г., написанный простым языком, понятным и ребенку, где автору «захотелось скрестить сюжетность Пинкертона с художественностью Бунина». Следующее произведение Катаева – повесть «Я, сын трудового народа…». Написано, наверное, во избежание возможных упреков в ностальгии и бунинской стилистике. Сюжет тут вполне авантюрен: кража солдатом Семеном
