Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
А вот «Новый мир» продолжил «культивировать» плоды творчества Пильняка и после «палехского» романа напечатал «мясной». Точнее, заказной, ибо был заказан самим наркомом пищевой промышленности А. Микояном. Кажется, все в этом «Мясе» в порядке, все сбалансировано и даже читаемо, редкая для Пильняка, часто работавшего с соавторами (на этот раз с С. Беляевым), удача! Но и редкий провал: проигнорировали борьбу с формализмом и натурализмом, а того и другого в романе был настоящий кладезь. Зубодробительной критики было не избежать. Тем обиднее, что не было мрачности, желания шокировать своим романом. Наоборот, создавался он весело, озорно, о чем свидетельствует шутливый «Меморандум по окончании произведения». «Мясо» написано действительно «коллективно», пишут авторы. «Сообща обдумывались идеи», которые «Сергей Михайлович (С. Беляев. – В. Я.) превращал (…) в материалы и конкретности, трудясь отлично, упорно и весело». У романа могли быть роскошные иллюстрации. Как к книге «Созревание плодов» – внутренняя обложка тут расписана сплошь под Палех, только чудной живописной картине городка с ярко-белым кремлем составляет резкий контраст густо черное небо. Как предвестие грядущих репрессий. И мог вспоминать, ожидая приговора в Лубянской тюрьме, Пильняк свои описания смерти забиваемого скота, словно в предвосхищение собственного «забоя». Там висящий вниз головой бык уже обескровлен. «Снята шкура. Рыжая шкура у зареза похожа на старую тряпку. Взмах механического ножа – и голова отделена от туловища». Потом у нее машина рвет зубы, работает «челюстеломатель», вырезаны глаза, «гильотина надвое разрубила черепные кости, вдоль лба» («Новый мир», 1936, № 4). Вот и нет рыжего бычка, будто и не было. А молодые мясники-комсомольцы Таня Смирнова и Сергунька Завьялов только поворачиваются: у них же конвейер, план, рекорды! А может, и правда, ничего страшного в собственном «гильотинировании» 21 апреля 1938 г. не будет? Выстрелят в затылок, так что не успеешь испугаться. А потом твое безжизненное тело растворится в природе, его частицы станут в ряд других в вечном круговороте природы. Только и всего.
Так мог думать Пильняк накануне своего расстрела, ибо уже скандалы предшествующие, начиная с 1922 г., только и делали, что вырабатывали в нем особенную бесстрастность по отношению к собственной судьбе. И тут важна для понимания его судьбы Япония, которая была как будто бы создана для Пильняка. Почитая ее странные обычаи (например, наличие гейш, «культурных» проституток), Пильняк и харакири явно не отрицал, так что и спокойное отношение к своей казни, расстрелу, мог считать чем-то вроде самурайского этикета, присущего героям. Ведь «Япония презирает боязнь индивидуальной смерти». Не зря же в другой своей книге «Созревание плодов» он сказал устами своего персонажа: «Если человек боится ГПУ, – значит – человек липовый. Я примечал: кто боится, тот садится». И потому, узнав об обвинении его в шпионаже в пользу Японии, мог только печально улыбнуться: там бы это сочли за честь, а здесь за это казнят, значит, надо набраться «презрения» к «боязни индивидуальной смерти». Полное презрение к слухам о своем аресте Пильняк показывал своим последним романом «Соляной амбар». Он едва дотянул свое «народническое» произведение до 1917 г., чтобы в финале произнести слова: «Все лучшее, все честное, все подлинно человеческое, что было в моей жизни – это было, когда я приближался к революции». Всего лишь приближался – так и Пильняк мог бы из своей провинциальной Коломны сказать. А в предчувствии ареста воскликнуть: «Я хочу жить! И сегодня, сейчас…» И это уж точно адресовано чекистам, которые при аресте роман, конечно же, изъяли, прочитав свежую дату: «25 августа 937-го».
В «деле» Пильняка мелькали разные имена писателей: Воронский, Платонов, Пастернак, Веселый, даже весьма осторожный Федин. Но Иванова среди них не было. Может, потому что он вовремя написал антияпонскую пьесу «Голуби видят уходящие крейсера», и в образе мечтательного Николая Тыжнова, ведущего близкую дружбу с японскими офицерами, явно имел в виду Бориса Пильняка, готового дружить со всеми, любить и жаловать всех, весь мир, от Токио до Парижа. Тот же Иванова не забывал, тепло поздравив его с 20-летием литературной деятельности: «Всеволод! Разреши поздравить тебя с твоей большой, нужной, сложной, трудной и очень хорошей, и очень талантливой писательской работой. Есть разные писатели и разные писательские судьбы, само собой разумеется. Иных читаешь, чтобы отдохнуть, – других, чтобы узнать. Ты для меня был и есть критерием: читая тебя, я оглядывался на высоты и качество советского литературного мастерства, которые ты всегда нес отлично. Всего, всего тебе хорошего, работы, прекрасного будущего! Твой Пильняк. 30 сент. 936 г.». Тут и характеристика работы Иванова, ее плюсов («большая, нужная», «талантливая» работа) и минусов («сложная, трудная»), тут и комплимент (Иванов как «критерий» «советского литературного мастерства»), тут и пожелания творческого роста в «прекрасном будущем». Как будто понимая уже, что прекрасным оно будет для юбиляра, а не для него.
А вот с Афиногеновым случилось обратное. В сентябре 1937-го, будучи временно секретарем писательской организации Москвы, Иванов выступил за исключение Афиногенова и «подписал письмо партийной группы с требованием исключения». Посвятивший этому ужасному для его былой дружбы с Ивановым событию большую запись в своем дневнике, он предполагает и утверждает, что решающую роль в этом «подлом» выступлении сыграла все та же Тамара Владимировна. Сначала она, «готовя его (Афиногенова. – В. Я.) ко всему этому, приходила с ласковой улыбкой и брала взаймы 2 тысячи у человека,
