Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
И Иванов этого добился: «Уже приезжают к нему с почетом и уважением, он назначен на время отъезда Ставского ответственным секретарем, его включают в разнообразные комиссии».
А когда, в начале апреля 1937 г., на собрании писателей все дружно громили 3-ю часть «Похождений факира», только Афиногенов «сказал об Иванове как об одном из самых талантливых, трудолюбивых и трудоспособных писателей». Вспомним также его дружеское выступление на 20-летии литературной деятельности Иванова 30 сентября 1936 г. И вот такая «благодарность» и такое горчайшее разочарование! Теперь об Иванове Афиногенов говорит и пишет совсем другое: «Неужто можно быть талантливым двурушником и мелким трусом? Как мог он писать о честности и благородстве, звать юношество к борьбе за дело Сталина и в то же время обманывать так мелко и подло!». В следующей записи Афиногенов видит, что Иванову неловко, «не по себе», он «опускает глаза при встрече» – живут-то они рядом, через забор, «он страдает от своей речи против меня». Но и «подлое», что Иванов «в тайниках души ждет моего ареста, ибо тогда он получит внутреннее оправдание своему выступлению», и «с легким сердцем может сказать (…): смотрите, вот его же взяли, я был прав…». Даже больше, накручивает драматург-психолог Афиногенов, «ожидание моего ареста переходит у него в желание», переходящее в «манию». Он благородно готов «освободить всех этих хороших самих по себе людей» своим арестом или самоубийством. Но тут же: «Нет, нет, я должен жить, должен учиться жить» и т. д.
Конечно, Афиногенов, перенесший целую драму ожидания «черного воронка», в чем-то театрализовал всю эту историю, вольно или невольно представив ее материалом для новой пьесы. Но сомнительно, чтобы Иванов хотел ареста Афиногенова – это уже плоды перевозбужденной «проницательности» друга-драматурга. А вот если Афиногенов мог допустить выстрел в себя, то почему бы и Иванов не мог думать об этом же? Впору бы и ему вести дневник, чтобы успокоить себя, выплеснуть свою «психологию» на его страницы, «театрализовать» свои чувства, по примеру Афиногенова. Дневник у Иванова действительно был, но вел он его нерегулярно, личные записи чередовал с зарисовками, эскизами будущих произведений. 1937 годом помечена только одна запись, и та под рубрикой «Два сна». Один рассказывает о «полете на Север», несчастном случае и пробуждении где-то в будущем. Там знают, что он «классик», но до них «ничего не дошло» (из произведений), и надо восстановить написанное. Хорош же классик, которого знают только по имени, а не по заслугам. Возможно, после этого сна Иванов и захотел пересмотреть свое литературное наследство, определить, что могло бы пройти испытание временем. Оказалось, что прошло бы, кроме «Партизанских повестей», только то, что тронуто магией «Тайного тайных» – формулой поиска и вскрытия бессознательного в жизни, без особой надежды на объяснение причин большинства поступков. Поэтому в двухтомник «Избранного» 1937–1938 гг. и не вошли пьесы: театр не любит тайн, ему нужна ясность, конкретность, предметность. Не было ли в этом двухтомном собрании сочинений намека на себя образца 1937 г., оказавшегося в ситуации «Кто следующий?». Как лет десять назад, на похоронах Есенина, С. Буданцев, по словам Леонова, ответил на этот невольный вопрос кивком на него, Иванова. И сам же по иронии судьбы стал этим «следующим», расстрелянным в 1937 г. И вряд ли все-таки Иванов прошел мимо тягостной ситуации с предательством друга, которого сначала «казнил», а потом мучился от содеянного, едва ли не досмерти. И потому, может, и стоит на первом месте во втором томе «Избранного» рассказ «Мельник». Его герой Федор Панферович сначала вынимает из петли недоповешенного белыми невиновного Алешку Урнова, а потом, едва ожившего, заподозренного им в краже из сундука, убивает и возвращает «на место», т. е. в петлю. Не так ли и Иванов хотел «оживить» дружбу с Афиногеновым молчаливым признанием своей вины? А окончательно повешенным, т. е. арестованным и казненным был другой их сосед по переделкинской даче – Пильняк, ставший в 1937-м настоящим изгоем.
Был, правда, еще один очень известный «изгой». К счастью, избежавший тюрьмы и казни, но почувствовавший себя в середине 1930-х настоящим «покойником». Написанные Булгаковым в 1937 г. «Записки покойника» были настоящим криком вопиющего в пустыне всеобщего неприятия: когда пишешь пьесы, одну за другой, а их не ставят или тут же снимают, почувствуешь себя трупом. Он написал «Театральный роман» («Записки покойника»). Из нескольких литераторов, промелькнувших в этом романе, прототипов можно узнать только по внешности и поведению, но не по хитро выдуманным фамилиям. Значит, и мы имеем полное право предположить, что за никем из литературоведов не разгаданным Флавианом Фиалковым, чьи «два сборника рассказов» покупает Максудов, может вполне скрываться Иванов. Как раз в середине 1920-х, когда Толстой (в романе – Бондаревский) вернулся из-за границы в Россию и знакомился с советскими писателями, Иванов выпустил две книги рассказов: «Седьмой берег» и «Возвращение Будды». «Цветочная» фамилия здесь ориентирована на цвета и запахи, которыми изобиловала тогда его «орнаментальная» проза, а древнеримское Флавиан, возможно, указывает на сибирскую архаику в его творчестве, где еще мало «цивилизованных» мужиков. В 1937 г. оба участвуют в конкурсе на учебник по истории для 3–4 классов. Известно, что Иванов работал над учебником именно в 1937 г., а Булгаков приступил к нему уже в марте 1936 г., сразу после объявления в газетах положения об этом всесоюзном конкурсе для «всех желающих, без всяких ограничений». В отличие от рукописного учебника Иванова, «Курс истории СССР» Булгакова был опубликован. И в нем явный перекос в сторону Грузии. В «Тетради-II» даже отдельной рубрикой шли «Материалы для биографии И. В. Сталина». Но главным стимулом был все-таки денежный: 100 тысяч рублей за 1-е место! И еще одно сближение. В сентябре 1936 г. Булгаков уволился из МХАТа и поступил на работу в Большой театр «либреттистом-консультантом». А в сентябре 1937-го Иванов пытался создать оперу о Гражданской войне совместно с самим Д. Шостаковичем. Такое
