Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская
Итак, Булгаков жил в страшной коммунальной квартире на Большой Садовой, а у Коморского была отдельная, в три комнаты, с кухней, газовой плитой, Манюшкой и телефончиком… Ах, Зина, ты орел, а не женщина! И была эта квартира рядом, рукой подать… Если, выйдя из ворот дома 10 по Большой Садовой, свернуть налево, потом еще раз налево — на Малую Бронную, мимо сквера Патриарших прудов со скамейками в аллее… А можно еще ближе — не доходя Бронной — в Большой Козихинский переулок…
Нередко, захватив бутылку сухого вина, Булгаков заглядывал к Коморским «на огонек»[199]. И еще — примерно с конца 1922 года до первых месяцев 1924-го — устраивал у Коморских литературные вечера.
Это было застолье. Столовая располагалась в этой самой комнате, тесноватой и узкой, где теперь кабинет. Как здесь помещался большой стол, непонятно, и сам Коморский удивляется — но набивалось человек двадцать. Платил и обеспечивал угощение Булгаков. Сам выбирал вина. Приносили закуски от лучших поставщиков (кстати, «Елисеевский» тут недалеко). Хлопотали женщины — и Зина, и непременная участница этих вечеров Тася. В кухне шумели газовые горелки («Газ в этом доме с 1914 года», — с гордостью напоминают мне). Уже готовые большие блюда выставлялись в спальню… (И тут непременно, наверно, в тысячный раз, рассказывается любимая домашняя легенда: однажды Зина была больна, лежала в постели, Тася в нарядном светлом платье вбежала в спальню и с размаху села на стул — прямо в блюдо с томатной подливой. Ох! Ах! Пришлось переодеваться в Зинины платья…)
Кто бывал на этих вечерах? Проверяя информацию, я задаю этот вопрос и во второе и в третье посещение. Интонация ответа меняется, иногда меняется порядок имен, но имена звучат все те же. Здесь бывали, — рассказывает Владимир Евгеньевич, — Ефим Зозуля, Александр Яковлев, Соколов-Микитов… Абрам Эфрос бывал. Владимир Лидин неоднократно. Хорошо помнится, что Андрей Соболь читал здесь свое произведение… Однажды пришел Борис Пильняк. Бывал Валентин Катаев — часто, может быть, даже на всех вечерах… Непременным гостем был Юрий Слезкин (он жил по соседству и тогда его с Булгаковым связывали наилучшие отношения). А со Слезкиным — его постоянный спутник Дмитрий Стонов…
Читали свои произведения, говорили, спорили… И Булгаков читал? Нет, на этих вечерах Булгаков своих произведений не читал. Он с увлечением играл роль хозяина. Именно Булгаков, а не Коморский[200].
Особенно запомнился вечер в честь Алексея Толстого, приехавшего из-за границы. Это было «пробное» — перед окончательным возвращением — появление Алексея Толстого в России. На организованный Булгаковым прием он пришел в сопровождении шумной группы сотрудников газеты «Накануне». Эта весьма популярная в России газета (и в России же пренебрежительно окрещенная «сменовеховской» — по названию сборника «Смена вех», выпущенного ее редакторами) выходила на русском языке в Берлине. Толстой вел в ней «Литературное приложение», а Булгаков в этой газете и особенно в «Литературном приложении» печатался.
Теперь журналисты «Накануне» один за другим возвращались в Россию. Среди пришедших в тот вечер с Толстым был известнейший И. М. Василевский (Не-Буква), а с ним его очаровательная жена — Любовь Евгеньевна Белозерская. Очень оживленная, одетая с заграничным изяществом молодая дама привлекала к себе внимание. Она пригласила Коморского танцевать, он смущенно отказывался, говоря, что танцевать не умеет. «Но это же фокстрот!» — решительно сказала она и увлекла его в большую комнату, где танцевали…
«Выходит, у меня Булгаков и познакомился с нею», — говорит Коморский.
Вечер с Алексеем Толстым можно датировать весьма точно — 30 мая 1923 года. В этот вечер писатель подарил Коморскому свою книжку «Повесть о многих превосходных вещах (Детство Никиты). Москва-Петроград, 1923». С автографом: «Владимиру Евгеньевичу на добрую память о шумных спорах 30 мая. А. Толстой». Год не проставлен: указанный на титульном листе год издания читается как окончание автографа.
Увы, Любовь Евгеньевна пишет в своих мемуарах, что познакомилась с Булгаковым полугодом позже — в начале января 1924 года. Правда, обстоятельства и «антураж» удивительно похожи: «Из Берлина на родину, — рассказывает Л. Е., — вернулась группа „сменовеховцев“. Некоторым из них захотелось познакомиться или повидаться с писателями и журналистами — москвичами. В пышном особняке в Денежном переулке был устроен вечер…» Здесь она и увидела — по ее словам, впервые — пришедших вместе Дмитрия Стонова, Юрия Слезкина и автора опубликованных в «Накануне» «Записок на манжетах» Михаила Булгакова[201].
В подтверждение мемуаров сердито говорила мне, что никакого Коморского не помнит.
Может быть, старик ошибся? Тем более что — как он говорил — никогда более с Любовью Евгеньевной не виделся. Может быть, принял за Василевского другого журналиста и, соответственно, другую даму за Любашу? Может быть, может быть… Но Коморские всю последующую жизнь прочно дружили с Татьяной Николаевной, события их молодости бесконечно вспоминались при встречах, рождая домашний фольклор, и трудно себе представить, чтобы Татьяна, помнившая все не хуже Коморского, спутала Любашу с кем бы то ни было…
Не исключено, что вечер 30 мая 1923 года для Любови Евгеньевны был проходным, и Булгакова она действительно впервые рассмотрела полгода спустя, когда уже разошлась с Василевским, была свободна и смотрела вокруг другими глазами…
Но самым интересным в беседах с Коморским было то, как он воспринимал Булгакова и Татьяну.
В его рассказах это были люди молодые и веселые. Когда Коморский познакомился с ними (в конце 1921 года или в начале 1922-го), Булгаков ходил в странной шубе мехом наружу и называл ее «собачьей шубой». Потом дела его поправились, и шубы этой на нем уже не было… Это был человек очень легкий, улыбчивый, с частой шуткой. Бедствовал? Наверно, бедствовал, но это как-то слабо запомнилось. Запомнилось, что ко всем своим бедам — безденежью, коммунальной квартире, собачьей шубе — он относился легко, с юмором, все это было для него источником шутки.
И это так совпадает с тем, как Булгакова воспринимала потом Елена Сергеевна. И Наталия Ушакова говорила о нем так же. Однажды я попросила ее, художницу, показать, на каком снимке Булгаков более всего похож. Она указала на фото со смеющимися глазами.
(А булгаковский морфинизм? — спрашивала я Коморского. Разговор был осенью 1975 года, и я уже что-то знала о том,
