Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская
А что же есть? Есть разного качества записи ее устных рассказов, сделанные теми, кто побывал у нее в последние годы ее жизни. Кто-то действительно записывал в меру умения и понимания сюжета. Кто-то просто составлял, исходя из своего представления о том, как лучше. Вышли в свет весьма полные и подробные записи Л. К. Паршина, М. О. Чудаковой. Но и эти записи, строго говоря, не являются собственно воспоминаниями Т. Н. Лаппа-Булгаковой; это неизбежно воспоминания Т. Н. в интерпретации Паршина или Чудаковой. А другие записи? Кто их автор? Кого цитируют Мягков, Соколов, Лосев? Чье сочинение публикует В. И. Сахаров?
Запись — это ведь всегда диалог, это всегда встреча двух: того, кто рассказывает, и того, кто внимает. Здесь не последнюю роль играет подготовленность расспрашивающего. Важен даже посыл: с какой собственно целью вы приехали издалека к очень старому человеку? тревожите его память, всматриваетесь, как скользят по его лицу тени давних событий… Точно ли затем, чтобы, прорвав завесу времени, дотянуться до истины? Или вам нужна всего лишь очередная ученая степень? Или попросту хочется «утереть всем нос» своим открытием? А ведь еще требуется профессионализм и добросовестность расшифровки. Вы уверены, что, расшифровывая, не внесли что-то из совсем других источников, из своих вкусов? И, наконец, требуется интуиция — чувство стиля личности, с которой вы пересеклись…
Поэтому имя записывавшего непременно должно быть указано. Он, почти соавтор, отвечает за адекватность представленной им информации. Или, дилетант и поставшик «мемуаров», демонстрирует свою непрофессиональность.
И поэтому же, не дожидаясь, пока булгаковеды начнут составлять мои собственные «воспоминания», попробую кое-что по ходу дела рассказать самостоятельно.
Окно в прошлое
Я любила прогулки по маршрутам, которыми ходил Булгаков. В Москве, свернув с Большой Садовой, можно выйти на Патриаршие пруды. Здесь когда-то Булгаков проходил… останавливался, прислонившись к дереву… может быть, присаживался на скамью… Размышлял, всматриваясь в картины своего воображения… Слева на Бронную (если вы спиною к Садовой) прямо к скверу Патриарших выбегает Малый Козихинский переулок. В Малом Козихинском, в доме 12, квартира Коморских.
Это был первый дружеский круг Булгакова в Москве — адвокат Владимир Евгеньевич Коморский; его жена Зина, Зинаида Васильевна, зубной врач; их друзья. Зина упоминается в одном из уцелевших фрагментов дневника Михаила Булгакова: «…Сегодня встали поздно и вместо того, чтобы ехать в проклятый „Гудок“, изменил маршрут и, побрившись в парикмахерской на моей любимой Пречистенке, я поехал к моей постоянной зубной врачихе, Зинушке. Лечит она два моих зуба, которые, по моим расчетам, станут <нрзб>. Лечит не спеша, хожу я к ней не аккуратно, она вкладывает ватку то с йодом, то с гвоздичным маслом, и я очень доволен, что нет ни боли, ни залезания иглой в каналы. Пока к ней дополз, был четвертый час дня. Москва потемнела, загорелись огни. Из окон у нее виден Страстной монастырь и огненные часы» (1924, декабрь)[198].
Были в этой молодой компании Крешковы (за одного из Крешковых Татьяна Николаевна выйдет замуж через несколько лет после того, как ее оставит Булгаков). И юрист Давид Кисельгоф. Его фамилию и примет Татьяна Николаевна в своем последнем, третьем браке; они поженятся в конце 1940-х годов и уедут в Туапсе — два уставших человека, доверяющие друг другу.
(Третий брак… На всю жизнь Татьяна Николаевна сохранит непрощающую ревность к «разлучнице» Любови Евгеньевне, а к памяти Елены Сергеевны будет относиться без ревности. Говорила мне, пожимая плечами: «Ну, это же был его третий брак… в конце жизни… это совсем другое…» По-видимому, в глубине души она как-то совмещала третий брак Михаила Булгакова со своим собственным третьим браком: в конце жизни… совсем другое…)
Квартира Коморских, трехкомнатная и совершенно отдельная, в Москве 20-х годов была маленьким чудом. В фельетоне «Москва 20-х годов» Булгаков ее описал: «Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж, Манюшка готовит котлеты на газовой плите, и у Манюшки еще отдельная комнатка. С ножом к горлу приставал я к Зине, требуя объяснений, каким образом могли уцелеть эти комнаты?
Ведь это же сверхъестественно!!
Четыре комнаты — три человека. И никого посторонних.
И Зина рассказала, что однажды на грузовике приехал какой-то и привез бумажку: „Вытряхайтесь!!“
А она взяла и… не вытряхнулась.
Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры.
Зина, ты орел, а не женщина!»
Квартира действительно принадлежала Зине. Коморский стал москвичом в 1909 году, а здесь поселился в 1921-м: сначала Зина прописала его, потом вышла за него замуж.
Это была небольшая квартира. Из прихожей вы попадали в комнату попросторнее: два окна слева и две двери в противоположной стене — в маленький кабинет, весь заполненный громадным письменным столом и книжным шкафом, и в крохотную спальню, половину которой занимает кровать.
Хозяева показывали квартиру охотно, весело и со значением: вот здесь у нас ванная, а вот и кухня, и газовая плита… Помнили, что квартира стала персонажем в фельетоне Михаила Булгакова.
Коморский, ссохшийся старичок в аккуратном синем костюмчике и нейлоновой, по тогдашней моде, белой рубашечке, медленно и с трудом — однако без палки! — передвигался через пустое пространство первой комнаты. У него красивое, оживленное лицо и насмешливые глаза. На письменном столе в кабинете — портрет Зины. Ее давно нет на свете, но в этом доме она продолжает жить — и этим портретом, и тем, что Коморский женат на ее сестре. Александра Васильевна, тоже сухонькая, но очень подвижная старушка, смотрит на своего мужа с обожанием…
Во время разговора со мной Коморский внезапно засыпает в кресле. Растерявшись, я смотрю в сторону, чтобы не мешать — человек спит. Через несколько минут он вскидывает голову, и на меня смотрят умнейшие, острые, смеющиеся глаза: отлично он помнит, что нечаянно уснул посреди своих рассказов, и ему смешно, что я делаю вид, будто не заметила этого. (О, эти восхитительные старики, друзья и близкие покойного Булгакова, которых он знал только молодыми. Их способность понимать с полуслова и даже без слов, их не гаснущее чувство юмора и живые глаза, в которых — последнее прибежище молодости, последнее, что им удается сберечь от разрушения, — интеллект.)
Не помню, как ко мне попал адрес Коморского. Еще удивительнее, что он не помнил, как познакомился с Булгаковым… Мы перебираем его друзей тех лет, пока
