Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл
Однако Вайолет наотрез отказалась поддержать ее благородный порыв. Она так и не оправилась от смерти Хэддона, своего первого и самого любимого ребенка, и не могла даже в мыслях допустить, что Диане будет грозить опасность. Она не сомневалась, что на войне дочь изнасилуют и бросят умирать пьяные солдаты, и даже если этого не произойдет, она окажется в кошмарных условиях. Об ужасах, с которыми сталкивались молодые британки, вступившие в добровольческий отряд, уже ходили слухи: одна медсестра писала, что в военном госпитале Салля во французском городе Сомюре почти не было горячей воды и электричества, что ей приходилось работать с грязными непорядочными санитарами, набранными из солдат, которым «не хватило ума или сил сражаться». Но решимость Дианы послужить своей стране не ослабла, и вот в октябре, недовольная, упрямая и измученная спорами, она поступила на работу в больницу Гая.
Большинству новоприбывших труд казался изнурительным. Диане, в жизни не знавшей ничего, кроме просторной роскоши замка Бельвуар и особняка на Арлингтон-стрит, понадобилась вся ее отвага, чтобы пережить первые дни. С шести утра, когда автоматически включалась лампочка над ее кроватью, и до десяти пятнадцати вечера она подчинялась приказам профессиональных медсестер, совершающих обходы гулких стерильных палат. Никто не делал скидку на отсутствие опыта: ей сразу поручили дезинфицировать хирургические инструменты и выносить утки. Она должна была безропотно работать, несмотря на покрасневшие от холода пальцы, опухшие лодыжки, менструальную боль и усталость, какой никогда прежде не испытывала.
Ей сразу же пришлось столкнуться со зловонием и кровью отделения первой помощи. Она пыталась к этому готовиться – пошла на кухню дома на Арлингтон-стрит и заставила себя смотреть, как кухарка потрошит зайца. Но первое столкновение с реальными пациентами ее потрясло: одной женщине вырезали раковую опухоль из подбородка, другую оставили с послеоперационной раной в боку, «из которой медленно стекал ручеек зеленого гноя».
Диане было сложно совладать с брезгливостью, в том числе из-за социальных факторов. Она почти никогда не контактировала с представителями других классов, не считая слуг, и не могла сочувствовать пациентам-мужчинам. Ей с детства внушали, что благородный человек стоически терпит невзгоды, а эти мужчины, которые жаловались на боль и хватали ее за руки, казались ей «скулящими Калибанами». Но несмотря на шоры социальных предрассудков, работа в больнице с ее странным сочетанием жесткого регламента и хаоса казалась ей интересной. Она спокойно подчинялась всем, даже самым дурацким правилам, – в отличие от Энид Бэгнольд, которая в своих мемуарах 1917 года язвительно раскритиковала свою службу в добровольческом сестринском отряде и ушла из больницы ради более увлекательного занятия – поехала во Францию водить машину скорой помощи. Диана также подружилась с другими медсестрами и радовалась, что те приняли ее в свою компанию и позволили участвовать в ночных «общажных пирушках». Они делились сигаретами и конфетами, пели и смеялись вполголоса; все это было ей в новинку, и впервые она остро ощутила, чего лишило ее аристократическое воспитание – «сколько веселья я упустила, потому что никогда не училась в школе».
Диана приучила себя принимать все, что ее мать сочла бы позором и убожеством. Она с удивлением обнаружила, что может быть практичной и благоразумной; гордилась своим стоицизмом и никогда не брала выходных, лишь когда всерьез заболевала. Она ни разу не лишилась чувств во время операции и перестала «отводить взгляд при виде всяких мерзостей». Когда в романе 1918 года «Красивая леди» Арнольд Беннетт карикатурно изобразил ее как леди Куини Полль, невротичку, занимающуюся благотворительностью ради саморекламы, Диана очень обиделась: ей казалось, что она действительно приносит пользу обществу, работая медсестрой, что этот опыт ее изменил.
Но больше всего она ценила новообретенную независимость. Свободного времени оставалось не так уж много – всего три вечера в неделю и иногда – суббота и воскресенье, – зато она могла проводить его с друзьями. Ровно в пять минут девятого она «вылетала» из больницы «накрашенная, напудренная и разряженная (как мне казалось) в пух и прах». Они с кавалером садились в такси и ехали в парк или ужинали в единственном приличном ресторане в Саутуорке. И какими бы скромными ни были эти прогулки и ужины, мысль, что герцогиня не догадывалась, где и с кем ее дочь, придавала им особое очарование.
У Дианы не только появилась цель и возможность контролировать свою жизнь; она впервые осознала, что является частью чего-то большего и переживает то же, что и многие другие. В жизни женщин наступили перемены, затронувшие не только тех, кто вызвался в добровольческие отряды, но и тех, кто занял рабочие места ушедших на фронт британских мужчин. Ситуация менялась медленно, однако постепенно ручной труд и домашние обязанности перестали быть единственно возможным традиционно женским занятием [23]. К концу войны почти два миллиона женщин доказали, что могут водить автобусы и развозить посылки на мотоциклах, работать стекольщицами, банковскими клерками и кассирами, железнодорожными служащими, садовниками, фермерами, театральными режиссерами, библиотекарями, инженерами, полицейскими и учителями [24].
Суфражистки даже не догадывались, что именно война даст женщинам уникальную возможность опровергнуть статус слабого пола и перестать быть «украшением». В июле 1915 года богатая молодая англичанка Этель Биллборо писала: «Теперь все мы живем по-настоящему, сомнений быть не может; игры закончились». Лишь Вайолет отчаянно сопротивлялась этим переменам. Ей претила мысль, что дочь работает в таком несообразном ее положению месте, а поскольку домой Диана явно не рвалась, Вайолет разработала план по ее возвращению: решила отдать лондонский особняк Мэннерсов под офицерский госпиталь [25]. Другие частные дома тоже переоборудовали под эти цели, а дом 16 по Арлингтон-стрит был одним из самых просторных особняков в Лондоне. Даже с учетом того, что Мэннерсы продолжали жить в доме, в бальном зале и красивой позолоченной гостиной могли разместиться палаты на двенадцать и десять коек, а в спальне герцогини можно было устроить операционную – сама герцогиня временно переехала в комнату меньшего размера. Не успела Диана проработать в больнице и полугода, как мать предложила ей идеально оснащенную и весьма комфортную альтернативу.
Эта манипуляция вызвала у нее двойственные чувства. Хотя офицерским госпиталем на Арлингтон-стрит заведовали профессионалы, тот казался Диане странной декорацией в стиле Марии-Антуанетты. Позже она писала: «Работа в больнице внушает иллюзию собственной незаменимости; жизнь дома после этого кажется бессмысленной и тривиальной». Заходили друзья, приносили каштановые пироги и даже шерри ко второму завтраку – нелепый контраст
