Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
Именно тогда женщина утвердила свои позиции рядом с ученой.
Я вернулась к опытам в лаборатории через несколько недель после родов. Отец Пьера Эжен после смерти жены переехал к нам. Мы наняли гувернантку, и она сняла с меня часть материнских обязанностей.
25 июня 1898 года при реакции с аммиаком мой неизвестный элемент стал выделять в триста тридцать раз больше энергии, чем уран.
– У нас получилось! – воскликнула я.
Я держала в руках пробирку с малым количеством черного порошка, который выделял энергию поразительной силы, и не отрываясь смотрела на него.
– У этого образца те же аналитические свойства, что и у висмута, но висмут совсем не обладает радиоактивностью. Перед нами новый элемент: знакомься, Пьер, это полоний.
– Полоний?
Пьер смотрел на меня с удивлением и любопытством.
– Я назову его в честь своей родины, потому что по-прежнему мечтаю увидеть ее снова свободной страной, а не провинцией Российской империи. Много лет назад на занятиях «Летучего университета» я так и предсказала!
Это воспоминание накрыло меня, яркое и отчетливое, словно я только что пережила то мгновение, и, когда муж подошел ко мне, я разрыдалась.
– Что ты предсказала, Мари?
Его руки крепко обнимали меня, а я все плакала. Не могла остановить слезы, потому что в них была только радость.
– …что полоний откроет женщина-химик. Выходит, я говорила о себе самой… – ответила я Пьеру.
Хоть Пьер и не мог до конца понять, что я чувствую, он дал мне время успокоиться.
На следующий день он предложил написать статью и рассказать в ней о той работе, что мы проделали.
– Ты хочешь представить наши исследования Академии? Но ты же знаешь, они даже не позволят нам зачитать статью… – В моем ответе сквозило разочарование, потому что мы так и не были приняты в престижную Академию наук, пусть даже и носим фамилию Кюри.
– Статью зачитает Габриэль Липпман, а мы тем временем съездим вместе с Ирен в горы в Овернь. Что скажешь?
Я посмотрела на Пьера: он вмиг улавливал суть, знал наперед, что следует сказать и сделать, даже когда речь не шла о науке. Нам необходимо было уехать туда, где можно насытиться свежим воздухом, проветрить голову, и в тот период мы особенно нуждались в семейном тепле.
– Что, если назвать статью «О новом радиоактивном веществе в составе урановой смолки»? – предложила я и, недолго думая, принялась писать.
По возвращении нас встретило неожиданное известие.
– Ты получила премию Гегнера за – цитирую – «долгие исследования электромагнитных свойств металлов и радиоактивности», – сообщил мне Пьер, держа в руке письмо.
Я не могла в это поверить, однако в первое мгновение у меня в голове пронеслась мысль: «Почему он распечатал адресованное мне письмо?»
Пьер опустил глаза:
– Извещение пришло не на твое имя, а на мое. Меня поздравляют с твоим успехом и просят передать тебе поклон и наилучшие пожелания…
Пьер явно смутился.
Я выхватила письмо у него из рук: все было шито белыми нитками, для академического научного мира я оставалась лишь женой Пьера Кюри, и все же мне хотелось самой убедиться в этой вопиющей несправедливости.
– Нелепость! – возмутилась я. – Им нет дела до моих мыслей, открытий, до моей работы и всех сил, которые я в нее вкладываю, ведь в глазах научного мира я всего лишь твоя жена!
Пьер стал успокаивать меня:
– Но для меня это не так, ты же знаешь.
– Всего один мужчина не в силах изменить мир, – усмехнулась я.
– А вот женщина вполне способна на это! И по-моему, такая женщина – ты, Мари. Продолжай свои опыты. Пусть эти люди поймут, кто такая Мари Кюри на самом деле! Они даже представить не могут твоего величия.
– Но ты хоть понимаешь, насколько все это унизительно? У них даже не хватает смелости вручить мне премию, которую сами же и присудили.
– Главное, что они ее все-таки присудили. Они вникли в твою работу и оценили ее по достоинству. Пусть тебя не угнетает человеческая ограниченность, потому что, милая моя Мари, на свете нет такой премии, которая была бы достойна твоих заслуг и твоего таланта, и в один прекрасный день все это поймут.
Пьер усмирил мой гнев – так, как только он один умел это делать, мягко, ласково, спокойно и с щепоткой лести.
Следующие месяцы, вплоть до весны 1899 года, у меня была только одна цель: определить второй элемент, который менял ход моих опытов. Один лишь полоний, по моим наблюдениям, не мог давать столь мощную энергию урановой смолке и хальколиту. И что важно, спустя несколько недель тот осадок, который мне удавалось получить в результате опытов, терял силу.
«Похоже, его радиоактивные свойства иссякают со временем, он словно выдыхается…» – рассуждала я наедине с собой.
Каждый раз, зайдя в тупик, я лишь качала головой и сразу вставала из-за рабочего стола. Я мерила шагами лабораторию, это помогало думать. Казалось, я вот-вот найду разгадку, уловлю суть – однако она ускользала, прежде чем я успевала ухватить ее.
И в самый нужный миг руки Пьера ложились мне на плечи.
– Взгляни же на меня, Мари! – говорил он. – Твои исследования опровергнут все теории, известные на сегодняшний день. Еще немного, и ты совершишь революцию в научной мысли!
Мы долго смотрели друг на друга, а потом я возвращалась к работе, со вновь обретенным спокойствием и решимостью. Именно тогда мы поняли, что грядет время великих перемен.
* * *
В те месяцы, наблюдая за процессами экстрагирования, кристаллизации и растворения, я пришла к выводу, что если полоний похож на висмут, то новый, неизвестный пока элемент должен напоминать по свойствам барий, но при этом выделять гораздо больше энергии. Радиоактивное излучение этого элемента было еще сильнее, чем у вещества из наших с Пьером первых опытов, проделанных много лет назад, когда он предложил мне выйти за него замуж.
Я до сих пор вспоминаю те времена как самые счастливые в нашей жизни. Хотя мы почти не покидали лабораторию – дробили и растворяли урановую руду, а потом хальколит, напрасно пытаясь оберегать себя от пыли, которая поднималась в воздух при работе с минералами, и ели кое-как и наспех. Но, несмотря на все это, нам нигде не было так спокойно, как в той насквозь промерзшей лаборатории. Мы думали только о работе, и жизнь походила на грезу. А в трудные минуты достаточно было выпить вместе чаю возле печки – и все вставало на свои места.
Однако чем больше я углублялась в исследования, тем более противоречивыми становились результаты. Как-то вечером радиация оказалась невероятно мощной. Голубой свет становился все ярче, освещая пространство вокруг.
– Энергия этого элемента в девятьсот раз превосходит энергию урана! – воскликнула я, взглянув на показания спектрометра.
«Вот он, Мари, тот самый, второй элемент… радий. Именно его ты искала, и он поразительно силен».
Счастливая, я тихо вздохнула и коснулась рукой щеки. Лицо горело, и вдобавок меня мутило, словно от морской болезни. Я стояла в поле света, в сердце нашей лаборатории, в ее самой сокровенной части, и каждая деталь словно бы указывала мне путь.
Я потерла ладони друг о друга. Я часто так делала, когда рассказывала о ходе своих исследований или слушала рассуждения Пьера. Кожа обгорела во время опытов по выделению радия, и язвы никак не заживали. Жжение и боль стали невыносимы, и я решила показать руки врачу.
– Дерматит, – заключил он. – Я выпишу вам лекарство.
Лекарство не помогло. Я мазала ладони каждый вечер, но ничего не изменилось. Муки продолжались.
– Я хочу провести еще один эксперимент, – сказал мне Пьер однажды вечером.
У меня на глазах муж нанес себе на руку радиоактивный барий. Мы выждали примерно десять часов, прежде чем удалить вещество с руки: кожа покраснела, словно от солнечного ожога. А через несколько недель стала серой, будто отмерла.
Тогда мы долго смотрели
