Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
Я впустую ждала, что он даст мне какой-нибудь знак, пришлет записку, бросит в окно камешек или даже распахнет дверь и увезет меня прочь. Ничего этого не происходило. Дни текли медленно, один под стать другому, мое отчаяние становилось все глубже, а боль – сильнее, и не удавалось сосредоточиться даже за книгой по химии. Я совсем сникла и чувствовала себя точно в клетке. Сердце разрывалось на части, вскипал гнев от подобной несправедливости. Ничего не изменилось – однако же все стало другим.
Как-то вечером в неистовом порыве я схватила первое, что попалось под руку – мыльницу, – и запустила ее в стену.
«Они отвергают вовсе не тебя, Мария, а ту, за кого тебя принимают! – твердила я себе, шагая по комнате. – Но они ошибаются! Настанет день, и они узнают, чего ты на самом деле стоишь. Отныне, прошу тебя, не позволяй ни одному мужчине подчинить себе твою волю».
Горькое раскаяние в том, что я допустила лишь мысль о предательстве своих мечтаний ради любви к мужчине, пропитало стены комнаты, точно сырость после проливного дождя.
Я провела в том доме еще год. Двенадцать длинных, тягостных месяцев. Я пыталась сосредоточить все свои усилия на воспитании девочек, привить им новые идеи, иное понимание жизни. Я говорила с ними о равенстве и о свободе, надеясь, что однажды они смогут сделать мир лучше.
Хозяева рассчитались со мной и отослали из имения спустя год, в тот самый день, когда вернулся Казимир.
Это все равно что выбраться из первого круга ада, выйти на свободу из замкнутого пространства, где воздух удушлив и пропитан едкими испарениями.
Сомнений не оставалось: в этом роскошном особняке нет места такой женщине, как я.
И вот в ноябре 1891 года я добралась до Парижа, проехав через Польшу – русскую, а потом прусскую, – через Германию и восточную Францию. Преодолела почти две тысячи километров на грохочущем, тряском поезде. На билеты в теплые вагоны, где печи топились углем, денег не хватило, да если бы и были, то мне все равно не хотелось тратить лишнее. Я взяла в дорогу еды, положила в чемодан одеяло и по крайней мере сотню раз проверила документы, зная по рассказам Брони, которая проделала тот же путь за несколько лет до меня, что контролеры дотошны, придираются к мелочам и достаточно лишь незначительного упущения с моей стороны – и я снова окажусь в Варшаве.
Прощание на вокзале с отцом, братом и сестрой перевернуло мне душу. Все самообладание человека, вырастившего меня, растворилось в крупных слезах, катившихся по его щекам. Отец ничего не сказал мне. Не дал ни единого напутствия или совета. Только обнял – так крепко, что я чувствовала силу этого объятия до самого Парижа. Уже взобравшись на подножку вагона, я заколебалась. На кратчайший миг мной завладела мысль повернуть назад, остаться в родном городе вместе с близкими людьми и бороться за достойное будущее. Но потом, словно повинуясь властному зову, я шагнула в вагон и уже не оборачивалась назад.
«Меня ждет Броня, нельзя обманывать ее надежды», – твердила я себе на протяжении бесконечных километров, словно этот довод мог оказаться достаточно веским, чтобы рассеять мои сомнения.
Три дня поезд мчался через поля, рощи, за окном мелькали темные пятна еловых лесов, заснеженные горные вершины, состав бежал мимо деревянных домишек, которые жались друг к другу, мимо поселков и больших городов – среди них Берлин и Кёльн, – и наконец, уставшая и разбитая, я вышла из вагона на Северном вокзале. Тяготы дороги и мечущиеся мысли не давали мне уснуть ни на одном перегоне, и я все смотрела в окно на проносившийся мимо пейзаж – хижины, утесы, табачно-серые холмы, горные потоки и широкие равнинные реки.
Я сошла на перрон, в нос ударил запах дыма. Я пошатнулась, словно отвыкла стоять на ногах. Какой-то мужчина взял меня под локоть и держал, пока не убедился, что я в состоянии идти сама. Кто-то громко выкрикнул мое имя.
Казимир – моего зятя тоже так звали – махал мне рукой.
«Добро пожаловать в Париж, Мари! Я провожу тебя к Броне».
Не помню, чтобы когда-либо раньше меня переполняла такая искренняя радость. Проделав нелегкий путь, я приехала в Париж – город, который помог мне стать собой.
Париж, 1895–1899
Первые четыре года после свадьбы с Пьером были насыщенными.
Мы не сидели в шумных кафе и не ходили на вечера, какими прославился Париж в последние годы уходящего века. Однако мы были среди первых, кто покупал билеты в кинематограф, придуманный братьями Люмьер, и абонементы в театр Эвр, куда нас манили драмы Ибсена и Гауптмана.
Если попытаться выразить суть нашей с Пьером жизни – той, что протекала вне стен лаборатории, – то я рассказала бы о том, как заботливо мы выращивали в саду цветы, и о наших велосипедных прогулках. Для меня, как и для многих женщин той эпохи, велосипед означал внезапную эмансипацию, открывал возможность стать независимой и быстрой. Мы с Пьером надевали теннисные туфли на гибкой подошве, он – свою холщовую куртку, а я – соломенную шляпу с широкими полями и просторную блузку. Мы с легким сердцем уезжали за город, а если хотели чего-то более заманчивого, то садились с велосипедами на поезд и ехали подальше.
Летом после нашей свадьбы мы отправились исследовать вулканические горы и известняки Оверни, которые так любили Пьер и его брат. Мы не стали окунаться в термальные источники, как было тогда заведено среди путешественников, но сняли домик у крестьянской семьи в маленькой деревне. Он был словно отрезан от остального мира, и мы сразу влюбились в это место.
Однажды вечером мы долго ехали на велосипедах и вдруг поняли, что даже не знаем, где находимся и сколько времени уже в пути. Солнце клонилось к горизонту, мы забеспокоились и решили искать ночлег. Поехали прямиком через поля, чтобы выгадать несколько километров, и, окутанные голубым светом луны, оказались на пастбище: коровы с любопытством нас оглядели. Когда мы наконец поняли, куда заехали, занимался рассвет – самый красочный и дивный, какой нам доводилось видеть. Положив велосипеды на траву, мы обнялись и зачарованно наблюдали зарю, словно время стало разреженным и утратило всякую плотность.
Мы перенесли лабораторию в здание с широким двором неподалеку от Пантеона. Здесь было гораздо просторнее, чем в прежнем доме, но очень холодно и необустроенно. В крыше зияла прореха, сквозь щели в окнах рвался ледяной ветер. Но мы с Пьером не жаловались, ведь все, что нам нужно, – проснуться рано утром и поскорее отправиться в этот чарующий мир продолжать исследования. Проведя опыты, мы поняли, что урановая смолка, видимо, содержала еще два неизвестных элемента. И мы часами плавили килограммы этого минерала в большом котле, совсем не чувствуя холода. Мы так погрузились в работу, что нередко забывали об обеде, и, когда желудок начинал бунтовать, призывая нас к порядку, наспех устраивали перекус: кое-как утоляли голод хлебом с сыром. Иногда мы выходили ненадолго во двор – прогуляться и обсудить проделанную работу, а если холод совсем нас одолевал, то грелись у чугунной печки, обхватив ладонями чашки с чаем. Нам было спокойно, наши мысли текли в одном направлении, мы жили мечтой. Даже после ужина мы с Пьером часто возвращались в лабораторию.
Вокруг нас сложился круг друзей, связанных общими интересами. Андре Дебьерн, вместе с которым работал Пьер, Жорж Саньяк – исследователь рентгеновских лучей, его бывший ученик Поль Ланжевен – профессор в Коллеж де Франс, и Жан Перрен, преподававший химию в Сорбонне. Мы часто ужинали вместе, оживленно беседовали за столом, делились мыслями, спорили о новых теориях. Эти встречи вдохновляли, то был один из самых насыщенных периодов в моей жизни.
Именно в те месяцы мы обнаружили новый минерал, который генерировал ток такой же силы, как и урановая руда, но был дешевле, и вдобавок его было проще достать. Речь идет о хальколите[4]. Мы выделили из него уран и торий, и результаты опытов оказались такими же,
