Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
«Открытием радиоактивности мы обязаны госпоже Кюри. Это известно всем», – написал он, исполненный возмущения, сразу как узнал об исключении моей кандидатуры из нобелевского списка.
На следующем заседании шведской Академии имя Мари Кюри просто добавили к именам Пьера Кюри и Анри Беккереля.
Вот и вся история.
* * *
В определенном смысле это событие стало точкой отсчета нашей новой жизни – если за неимением более подходящих слов можно так назвать то, что последовало.
В считаные недели мы с Пьером превратились в главных героев всех газетных передовиц. За последние десятилетия французская пресса успела подогреть общественное мнение сперва скандальными событиями на Панамском канале и террористическими действиями анархистов, а затем делом Дрейфуса. Эта последняя коллизия вызвала у французов гораздо более сильный интерес, чем что-либо иное, и сделала народ, в сущности, вторым судебным трибуналом. Дело еврейского капитана, несправедливо обвиненного в шпионаже, и пронзительная статья Эмиля Золя «Я обвиняю», написанная в его защиту, стали главными темами всех передовиц с 1898 по 1903 год, после чего пришла весть – чтобы развлечь читателей – о неизвестных супругах, которые получили Нобелевскую премию по физике.
Газеты рассказывали сказку о двух страдальцах – муже и жене, долгие годы трудившихся в холодной лаборатории, и осуждали правительство страны за то, что не оценило по достоинству подлинно талантливых ученых. Все это вписывалось в канон жанра: вот она, старая история об одаренном ученом муже, который совершил свои революционные открытия, вдохновленный музой, то есть супругой, верной помощницей, способной раздуть священный огонь его блистательного ума.
О моих польских корнях не было сказано почти ничего. Лишь в одной статье отмечалось, что, хотя я и родилась в Варшаве, именно благодаря учебе во Франции открылся мой научный дар, а значит, меня следует считать француженкой.
Над подобными глупостями мы с Пьером смеялись недолго. Возле нашего дома стали толпиться журналисты, и когда мы выходили, те следовали за нами до самой лаборатории. И порой даже пытались зайти внутрь во время опытов или же часами дежурили в нашем саду.
Мой муж придумал безотказный способ, который ставил журналистов в неудобное положение. Каждый раз, когда журналисты появлялись на пороге, чтобы взять у нас интервью, Пьер впускал их, предлагал сесть и давал пятнадцать минут времени, а сам оставался стоять, постоянно поглядывая на часы.
– А теперь мне пора, нужно проверить, как идет опыт. В науке важна точность, хватит нескольких секунд, чтобы пустить псу под хвост несколько месяцев работы, – оправдывался он.
Потом Пьера наконец приняли в члены Академии наук, и спустя несколько месяцев нам выделили новую лабораторию, гораздо более подходящую для нашей работы. Перед входом был маленький сад с голыми вишнями и кустарниками, которые были подвязаны толстыми веревками и напоминали костлявых существ, готовых сбежать, едва представится случай.
– Мы превратим это место в чудесный уголок, – сказал мне Пьер, демонстрируя свойственный ему оптимизм.
– Я беременна, – ответила я.
Пьер обернулся и посмотрел на меня, и наша безмолвная связь затрепетала в воздухе.
Через год случилось прекрасное – родилась Ева.
19 апреля 1906 года
Пьеру
Хроника твоей смерти оказалась очень точной.
За пару дней до этого мы бродили по лугу неподалеку от дома. Хотелось сделать передышку, отстраниться от уличного гомона и отогнать подальше парижский воздух, насыщенный ожиданиями.
Ирен беззаботно бегала по траве. Ева, только научившаяся ходить, шагала сосредоточенно и еще нетвердо. Это были прекрасные мгновения. Прежде я вечно расстраивалась из-за того, что мои мечты никак не исполняются, а теперь у меня наконец-то было все, чего я так желала.
Помню, я сказала об этом тебе, и сейчас очень рада, что произнесла те слова. В ответ ты сорвал цветы и подарил мне букет.
В то утро ты вышел из дома в спешке, не помню, почему ты так нервничал. Перед выходом ты повздорил с горничной, но это был пустяк, и, конечно, тебя подгоняли назначенные в тот день встречи и важные дела, но в целом утро выдалось самое обычное. Однако была, казалось бы, мелочь, которая не выходила у меня из головы. Ты кашлял. Приступы кашля случались каждую ночь, а иногда и в лаборатории тоже. В то утро я одевала девочек на прогулку, и последние мгновения, которые мы провели с тобой вместе, получились скомканными, я лишь качала головой, погруженная в мирские заботы.
Запустив реакции в лаборатории, ты вышел оттуда около десяти часов утра и направился пешком на улицу Дантон, в отель Научного общества, где планировалось заседание Ассоциации преподавателей факультета естественных наук, который ты возглавлял.
Начался дождь, твои мысли, видимо, были заняты насущными вопросами.
О встрече с тобой мне рассказал Поль Ланжевен спустя несколько дней после твоей смерти.
– Не помню, чтобы когда-нибудь видел его таким воодушевленным, – поделился Поль со мной. – Он на самом деле верил в то, о чем говорил. Ему хотелось, чтобы все члены ассоциации проявили участие к молодым исследователям, которым часто приходится работать в убогих, скверных условиях, чтобы раскрыть свои способности. Пьер искренне полагал, что безопасность лабораторного пространства и оборудования должна иметь первостепенное значение для ученых.
Услышав эту фразу, я улыбнулась. Ты ведь знал, что болен, и наверняка понимал причину – это из-за нашей работы. Ты хотел оградить от такой опасности других ученых. В этом был весь ты, Пьер.
Позже, около двух часов пополудни, ты отправился вместе с Жаном Перреном в Латинский квартал, вы укрылись от проливного дождя в кафе и долго разговаривали.
А потом, когда вы попрощались, ты пошел в библиотеку Института Франции[5]. Шагая вдоль Сены, ты, судя по всему, подумал, что в такой дождь лучше бы сперва свернуть на набережную Гран-Огюстен к Альберу Готье-Виллару, издателю журнала Академии наук, где мы публиковали результаты своих исследований, прежде чем они могли попасть на страницы широкой прессы. Готье-Виллар должен был показать тебе корректуру.
Ты в спешке пересек площадь Сен-Мишель. Готье-Виллара на месте не оказалось. Ты столкнулся в дверях с его помощницей, и та на ходу рассказала тебе, что редакция журнала и типография закрыты из-за забастовки. Тогда ты попросил передать Готье-Виллару, что заходил к нему. И пошел напрямик в библиотеку Института Франции – так же вдоль Сены.
На улице Дофин, возле Нового моста, улицы были запружены. Париж тех лет стал свидетелем встречи прошлого с будущим, которая разворачивалась почти на каждом перекрестке. Телеги и повозки, запряженные лошадьми, пытались проторить себе путь среди автомобилей и трамваев. На этом перекрестке оказывались все, кто хотел пересечь Париж.
Тебя задавил кучер по имени Луи Манен. Раньше он работал молочником, а потом взял в руки вожжи, чтобы прокормить семью. В тот миг, когда ты попал под колесо его экипажа, он вез тюки с военной формой и вскоре должен был вернуться домой.
Но к ужину он не успел. Потом, когда он пришел с соболезнованиями ко мне домой, Манен рассказывал, что внезапно увидел на пути темный силуэт. Это был ты. И ты просто переходил улицу. Манен попытался удержать лошадей, но они рвались вперед – наверное, еще молодые и прыткие, да и вдобавок не успели привыкнуть к парижскому движению. Они катили тяжелую повозку и не могли сразу затормозить. Экипаж налетел на тебя и протащил несколько метров по мостовой. Губительным оказалось заднее левое колесо.
Вокруг тебя быстро собралась толпа любопытных. Кто-то побежал звать полицию, другие набросились на Луи Манена, называя его «убийцей».
Прибыли полицейские, отыскали у тебя в кармане документы и сразу передали весть в Сорбонну. Первым прибежал твой ассистент Пьер Клер, он опознал тело, которое успели отнести в заднюю комнату аптеки, хотя уже ничем помочь тебе не могли. Тем временем Поль Аппель, возглавлявший факультет естественных наук в Сорбонне, шел к нам домой,
