Удивительные сказания Дивнозёрья - Алан Григорьев
– Можешь не отвечать, сама всё вижу. Я же ведьма.
Мать размешивала в чашке растворимый аспирин, звеня ложечкой.
– Не говори ерунды! – усмехнулась дочь. – Какая ещё ведьма? Смех один! И вообще сейчас модно говорить «экстрасенс».
– Послушай меня, Анна. – Голос матери вдруг стал очень серьезным. – Только не подумай, что я из ума выжила. Мне давно стоило тебе напомнить… Дивнозёрье – необычное место. Пожалуй, другого такого на свете и нет. Эта земля хранит много тайн, и мы с тобой с ней крепко-накрепко повязаны.
– Ой, вот только не начинай опять! – скривила рот Аннушка. – Слышала уже: «Где родился, там и пригодился». Я не вернусь, и точка!
– Ох, не отпустит тебя Дивнозёрье… – вздохнула мать, промокнув потрескавшиеся губы салфеткой. – Хочешь уехать – неволить не стану. Но знай, что удачи тебе в жизни не будет.
– Не каркай!
Аннушка хоть и не верила во всю эту потустороннюю чушь, а всё-таки постучала по дереву – так, на всякий случай.
– Эх, а в детстве ты всё видела и понимала… – На потемневшие материнские глаза навернулись слёзы. – Жаль, потом вдруг как отрезало…
– Не понимаю, о чём ты!
– Тогда позволь мне напомнить.
Мать взяла её руки в свои ладони, поднесла их к губам, будто собираясь поцеловать, и что-то тихонько зашептала.
Аннушка закатила глаза: «Ну, началась сим-салабим-абра-кадабра…» Только в этот раз что-то действительно произошло. В лицо вдруг дохнул ветер, взметнув её смоляные волосы… А ведь они просто в доме сидят, чаёвничают – откуда взяться сквозняку? Аннушке показалось, что на кухне запахло свежескошенным сеном – прямо как в детстве на чердаке, где она так любила играть. (Сеном. В конце апреля, ага! Да на улице ещё трава толком не вылезла!). И знакомый аромат всколыхнул всё то, что она так яростно старалась забыть…
* * *
Когда Аннушка была совсем маленькой, по утрам её будил старичок домовой. Приходил и щекотал нос колоском так, что она, смеясь, чихала, а потом садилась на кровати, протирая кулачками заспанные глаза.
– Берендей! Ну, перестань!
– Пора вставать, маленькая хозяйка. Молоко уже на столе стынет, блинцы готовы, а ты всё спишь, соня-засоня! Раздвинь шторы, впусти солнышко.
И Аннушка вставала, распахивала окно, вылезала на подоконник, щурясь от яркого света.
Садовые кикиморы таскали ей яблоки – специально выбирали самые сладкие и сочные. Лесавки угощали орешками (Аннушка часть съедала сама, а другую скармливала смешным рыжим белкам). Она бегала купаться на Жуть-речку и играла с водяницами то в салочки, то в прятки под корягами или в водяного: смысл игры заключался в том, чтобы обрызгать соседа, а самому остаться сухим…
Куда же всё это ушло?
Пришлось приложить руку к груди, чтобы унять сердце, вдруг застучавшее часто-часто. Она вспомнила, как в школе её впервые подняли на смех. Мол, выдумываешь ты всё, Анька! Никакой нечисти не бывает, сказки это! И ладно бы только одноклассники ржали, но учительница их поддержала. А потом строго сказала:
– Врать – это очень плохо, Анна. Хорошие девочки так себя не ведут.
А ей хотелось быть хорошей, и чтобы любили. Это позже Аннушка поняла: что бы ты ни делал, всем на свете мил не будешь. Прозвище Анка-врушка пристало к ней да так и не отлипло до последнего класса, хотя она больше никогда не рассказывала о своих волшебных друзьях. Да и рассказывать было толком нечего: она перестала болтать с домовым, не брала больше дары кикимор и лесавок, отмалчивалась, когда мавки брызгались водой… А однажды просто перестала их видеть.
Только теперь она вспомнила, как мать обещала передать ей свой колдовской дар (мол, подрастешь – станешь ведьмой-хранительницей Дивнозёрья) – и свой дерзкий ответ:
– Отстань уже, мам! Надоели мне твои деревенские суеверия. Девчонки говорят, что в колдовство верят только бабки необразованные.
С тех пор всё – как отрезало. Настоящее волшебство – штука тонкая: не хочешь его замечать, настаивать не будет. Потом, правда, уже и захочешь – не увидишь. Поэтому часто бывает так, что дети замечают волшебные вещи, а взрослые – нет. Аннушка просто рано повзрослела…
* * *
– Ну чего ты сейчас-то хочешь, мам? – Она в сердцах звякнула чашкой о щербатое блюдечко. – У меня уже давно другая жизнь. Не нужно мне твоё волшебство, одна морока с ним. Меня люди и так всю жизнь за дурочку и врушку держали, остроухой кикиморой дразнили. Я с первой же зарплаты в городе пластику ушей сделала, чтобы от нормальных людей не отличаться. Тебе, может, и привычно всю жизнь одной куковать, а я замуж хочу выйти, бизнес свой открыть, деньги зарабатывать хорошие, за границу съездить, на море…
– Анют, ну тогда скажи это не мне… – вздохнула мать. – Пускай уже Дивнозёрье тебя отпустит раз и навсегда. В нашем роду с давних пор рождались девочки со способностью видеть незримое. А в тебе ещё и дивья кровь. Твой отец – не человек, помнишь?
Аннушка, конечно, знала это, но тоже вытеснила из памяти. Эх, ну почему ей нельзя быть самой обычной девчонкой, безо всей этой волшебной ерунды?!
– Ладно. – Она поправила чёлку (перед поездкой подстриглась по последней моде, а мама даже не заметила, обидно!). – Как мне отказаться от дара? В поле выйти покричать?
– А хоть бы и в поле. Сегодня же Живин день. Те, кому надо, – услышат. Только захвати с собой дары, чтобы не разгневались добрые соседушки. Ты же вроде как их милость отвергать собираешься.
– А я их ни о какой милости не просила, между прочим! – вскинулась Аннушка.
Но всё-таки послушалась: завернула в пакет кусок вафельного торта, связку бананов, колбаски в нарезке, по совету матери взяла ещё крашеные яйца и семечки для птиц и, как только выпала ночная роса, потащилась со всей этой снедью в поля. Оберег на шею надевать не стала, хотя мать настойчиво совала в руки какую-то деревяшку. Анне хотелось разделаться со всем этим как можно скорее…
* * *
В воздухе пахло дождём и влажной землёй. Казалось, моргнёшь – лопнут почки, зазеленеют деревья, пойдут в рост побеги… Природа уже пробудилась и готовилась выстрелить зеленью. Аннушка всегда любила весну, но сейчас особой радости не испытывала. Ей было немного не по себе: всё казалось, будто за ней кто-то наблюдает из тьмы…
Выйдя в поле, она рассыпала угощение для птиц, выложила дары на бязевую скатёрку и уселась прямо на землю, скрестив ноги
