Анатоша Одуванчиков в стране краснокожих - Григорий Яковлевич Градов

АНАТОША ОДУВАНЧИКОВ В СТРАНЕ КРАСНОКОЖИХ

Рассказ ГР. ГРАДОВА

Рис. худ. К. КУЗНЕЦОВА

1. СМЕРТЕЛЬНЫЙ НАСМОРК

Я чихнул.

Тетка и три старушки, мирно пившие чай, как по команде, повернули головы в мою сторону.

Дело в том, что я — ангел, золото, милый мальчик и утешение на старости лет. Это единогласно утверждают и тетка, у которой я живу, и все двенадцать старушек, называющих себя теткиными подругами, из которых три налицо.

Из этих моих основных качеств вытекает необходимость беречь мое хрупкое драгоценное здоровье всеми возможными средствами, а именно: компрессами, градусниками, лекарствами, закрытыми форточками, шубами, калошами, шарфами, фуфайками и проч., и проч., и проч.

Я снова чихнул.

Тетка и три старушки поставили блюдечки на стол и замерли в ожидании дальнейших событий.

Я не думаю, что мое здоровье так уже безнадежно скверно. Правда, в школе любой мальчишка кладет меня на обе лопатки, а девчонки бегают быстрее меня, но… это все только так кажется. А на самом деле, несмотря на мои 13 лет, я непобедимый охотник за скальпами и наездник лесных пампасов, с соколиными глазами, с силой льва и ловкостью леопарда.

Эх, если бы из Москвы со Спасской-Садовой перенестись в настоящий лес, в самделишные степи, на какую-нибудь, хоть маленькую, завалящую реку Амазонку, — показал бы я, на что я способен. Все герои Купера и Майн-Рида полопались бы от зависти. Главное дело — у меня громадный опыт и знание природы, приобретенные не в каких-нибудь там учебниках или в живых уголках, в которых нет ни одного порядочного льва или питона, а все какая-то мелочь, вроде крыс, ворон… Нет! Романы Купера, Майн-Рида и Густава Эмара — это вам не учебник естествознания, это вам не живой уголок.

И если я, по этим романам, научился безошибочно отыскивать следы мокассин на каменных скалах, убивать томагавками леопардов и бросать беспощадное лассо на шеи диких скакунов, то стоит ли говорить о нашей русской природе? О наших лесах, болотах и реках? О разных там воронах, барсуках, зайцах, лисицах…

Я чихнул в третий раз.

Через минуту я уже лежал на диване, с градусником подмышкой. Тетка растирала мне пятки спиртом, первая старушка готовила компресс, вторая капала в рюмку лекарство, а третья неслась со скоростью слегка испорченного автобуса за ближайшим доктором.

Мне эта игра понравилась. Я жалобно застонал и сделал вид, что потерял сознание.

Тетка и две оставшихся старушки в отчаянии затоптались вокруг ложа умирающего охотника.

Я почувствовал, как у меня из подмышки вынимают градусник и до слуха моего донесся испуганный шепот тетки: «Тридцать шесть и шесть!»

Я понял, что смерти мне не миновать. Хотел сказать несколько подходящих к моменту слов, завещать тетке все содранные мною скальпы, а старушкам шкуры пантер и ягуаров, но мне помешал явившийся доктор.

У этих самых докторов нет никакого воображения. Я даже сомневаюсь, читают ли они когда-нибудь Майн-Рида?

Осмотрел он меня, постукал, послушал, помял, а затем так напрямик и брякнул:

— В общем мальчишка здоров, как шестимесячный теленок, но слабосильный, худосочный и вялый. Если не хотите, чтобы он в конце концов скапустился, то отправьте его на месяц, на два в деревню…

Роковое слово было произнесено.

Тетка и двенадцать старушек посменно и общей массой пищали и кудахтали по этому поводу в течение двух недель. А в начале третьей, с одной из старушек, вызвавшейся меня проводить, с чемоданом, с двумя корзинами и четырьмя узелками, я ехал к теткиному брату, агроному, дяде Феде, во Владимирскую губернию.

2. ПУТЬ В СТРАНУ КРАСНОКОЖИХ

Дядя Федя внимательно правил маленькой, взлохмаченной лошадкой, осторожно огибая столбы, ямы, заборы и другие препятствия. Я вспомнил бешеные скачки на диких мексиканских мустангах по безграничным просторам прерий и презрительно улыбнулся.

Наконец мы выбрались на широкую прямую дорогу. Дядя Федя пустил лошадь рысью, закурил папиросу, повернулся и окинул меня внимательным взглядом.

Я постарался сделать гордое и независимое лицо.

Дядя Федя вынул папиросу изо рта и сказал коротко:

— Ну и фигура!

Что ж! Не было ничего удивительного в том, что моя фигура произвела на него некоторое впечатление.

Я был одет в модную кепку, в куртку с карманчиками и в желтые гетры. Я гордо сидел на собственных корзинках, подложив под себя один из узелков, и с мрачной сосредоточенностью сохранял равновесие.

Задача была не из легких. У этих странных деревенских экипажей нет ни рессор, ни резиновых шин, ни подушек.

Трясло отчаянно. Корзинки разʼезжались в разные стороны, узелки под ногами плясали, как сумасшедшие, а острый угол чемодана впивался мне под ребро.

— Значит, ты болен? — спросил дядя Федя.

Я вспомнил, что лаконичность и краткость выражений— неотʼемлемое свойство охотников, индейцев и следопытов, и хотел ответить ему одним словом: «болен».

Но проклятый экипаж тряхнуло под ряд четыре раза, и я, стуча зубами, произнес какое-то странное слово:

— Боль-боль-боль-боль!..

На четвертом толчке я прикусил себе язык и торжественно сʼехал на один из нижних узлов. В нем раздался зловещий треск, и я почувствовал под собой теплую сырость.

Я понял. Это была бутылка с молоком, которой тетка снабдила меня на дорогу.

Но изменить положения я не мог. Ухватившись одной рукой за надвигающийся к моему затылку чемодан, а другой за прыгающие на свободе корзинки, я кротко улыбнулся дяде Феде.

— Тр… тр… тря… сет…

— А трясет, так пробегись, — ответил он и остановил лошадь.

Почувствовав под собой твердую почву, я сразу стал увереннее в себе. Правда, прикушенный язык и сырые штаны — все это было не особенно приятно, но по крайней мере кончилась эта проклятая тряска.

Дядя пустил лошадь мелкой рысцой, а я, молодцевато подпрыгнув, побежал за телегой.

Первые десять шагов я чувствовал себя героем. Приятно, чорт возьми, меряться быстротой с тонконогой антилопой и с прочими млекопитающими. Но затем я с ужасом убедился, что расстояние между мной и задком телеги медленно, но верно увеличивается.

Воротник курточки резал мне шею, солнце жгло невыносимо, пыль из-под телеги била мне в нос…

Я закричал отчаянно:

— Дядя!

Дядя Федя остановил лошадь:

— Что случилось?

— Ничего… Я уже… пробежался, — ответил я, вскарабкиваясь на корзинку.

— А! Ну, это твое дело, — сказал он безразлично и ударил лошадь хворостинкой.