Зиновий Давыдов - Из Гощи гость
Кончил пан Гонсевский, стал говорить Власьев. Не польский король, сказал он, вернул прародительский престол великому государю Димитрию Ивановичу, а все люди Московского государства признали его и привели в стольный город Москву. Сигизмунду польскому за дружбу и великий государь Димитрий Иванович рад платить любовью и дружбой; но чтобы отдавать исконно русские земли полякам — этого русский народ никогда не дозволит. Никогда ничего от Московской земли не отойдет к Литве.
Князь Иван вздохнул, да так глубоко, точно не в многолюдной палате стоял он, точно струею чистого воздуха наполнил он грудь. Слова Афанасия Власьева не оставляли сомнений. И, должно быть, совсем напрасно раскручинился князь вчера, услышав подлую болтовню двух хохлачей, раскачивавшихся впереди него на долгохвостых конях.
Князь Иван уже не слушал дальше, а только глядел кругом — на поляков, на бояр, на попов, на царя.
Царь сидел на престоле в красном углу, под алым балдахином с золотыми кистями. Волшебное сверкание алмазов исходило от Димитриева венца, от скипетра в его руке, от меча государева, с которым стоял подле престола великий мечник Михалко Скопин-Шуйский. А Шуйский другой, Василий Иванович, он тоже тут: сидит близ государя по левую руку, в парчовой шубе, в высокой боярской шапке, глаза трет кулаком, бороденку жидкую треплет. И, пока дьяк вычитывал по списку ответные статьи послам, Димитрий поднял голову, глянул направо — духовные власти, глянул налево — думные бояре, весь царский синклит[118]: Сицкий, Мстиславский, Шуйский… Шуйский?.. Димитрий улыбнулся… Ах, Василий Иванович!.. И Димитрий подал ему знак рукой.
Вскочил с лавки Шуйский и, путаясь в шубе долгополой, подбежал к балдахину; оборвал дьяк чтение, задержан палец на недочитанной строчке; замерли послы на своих местах посреди палаты. Царь молвил что-то Шуйскому, и тот опустился на колени и на коленях стал ползать у ног Димитрия, устанавливая их на скамеечку, обитую соболями. Послы, как гуси, вытянули шеи из жупанов, глядя на это. Но дьяк стал снова читать, а Шуйский, приладив скамейку и поправив полы Димитриева платна[119], встал на ноги и попятился назад, к своему месту.
Легкий гул колыхнулся на миг по палате, от стены к стене.
— Самовольство! — услыхал князь Иван позади себя чей-то шепот. — Тиранство! Недаром сказано в книге пророков: будете стонать от царей ваших.
Но умолк дьяк, свернул список и передал его папу Олесницкому, принявшему бумагу стоя. Вместе с буйно-кудрым Олесницким встал и плешивый пан Гонсевский, встал и Димитрий с трона и спустился вниз по обитым алым бархатом ступеням. Поддерживаемый боярами, сопровождаемый паном Мнишком, пошел он из палаты мимо склонивших голову послов, мимо благословлявшего его патриарха, мимо московских людей, кланявшихся ему в пояс. Вслед за другими вышел и князь Иван на крыльцо; после душной палаты дохнул на свежем воздухе полною грудью, загляделся на зеленые луга по ту сторону голубой реки. Но рядом, на крыльце, кто-то посохом стукнул. Взглянул князь Иван: стоит подле него Шуйский, шубу на себе запахивает, бороденку за ворот прячет. Поморгал Василий Иванович красными, глазками зло, в рукав себе кашлянул…
— На пиру, — сказал, — у меня-су на пированье, вздумалось тебе, Иван Андреевич, спориться.
Князь Иван стоял молча, глядя на коротенького Шуйского сверху вниз.
— Это ты делал нехорошо, — застучал Шуйский посохом по ступеньке. — Это твоя вина. Но я не сердитую, — махнул он рукой, — не сердитую, не сердитую… — и пошел прочь, собирая полы вновь распахнувшейся шубы, тыча бороденку под соболий ворот.
Князь Иван усмехнулся, стал и сам с лестницы спускаться…
— Шубник, — молвил он негромко, — влепили тебе сегодня в бороду репей? Сердитуй не сердитуй — проиграл ты свой кон. Не по-твоему будет.
Князь Иван спустился вниз и пошел площадкою, которая кишела людьми. И кого только не было тут! Наехавшие в большом числе заморские купцы с шкатулками и тючками; Себастьян Петрицкий — доктор царский, и Аристотель Классен — царский аптекарь; русские, поляки, армяне, турки, евреи; иезуиты, щеголявшие в рясах русских попов, и природные москвичи, из которых многие, наоборот, вырядились в иноземное, «гусарское», платье.
Постукивая посохом по мостку, ни на кого не глядя, семенил Шуйский к воротам, и князь Иван Андреевич вышел за ворота следом за ним. Толпа стремянных подбежала к Шуйскому, взяли люди под руки своего боярина и всадили его в бархатное седло, поверху шитое золотом, на гнедую белоногую, персидской породы кобылу. И стремянные мигом и сами вскочили в седла, стали виться подле Шуйского, как вьюны… Но тут словно молния ослепила князя Ивана — перед глазами его мелькнул один: наизнанку выворочена шубка волчья и сам как волк, хоть и шерстью по роже порос бурой. Он! Князь Иван узнал его! Вот кистень его свистит у князя Ивана над головою!..
Князь Иван оцепенел. Он не заметил и Кузёмки, который стоял около с бахматом и с лошадкой своей каурой, и самый голос Кузёмкин он различал еле:
— Опознал ты его, Иван Андреевич, сякого разбойника, злочинца?.. Шуйского человек, Пятунькой кличут, у Шуйского в стреме ходит…
А персидская кобыла уже выступала под Шуйским легкой побежкой по кремлевской улице, и стремянные Шуйского тряслись за своим боярином, поправляя у себя на ходу кто подпругу, кто уздечку. Но князь Иван стоял, точно окаменев, не отвечая ни слова Кузёмке, который из себя выходил и только мордовал коней, забегая с поводьями в руках князю Ивану то вперед, то в тыл, то вправо, то влево.
— Надобно его перенять, — горячился Кузёмка, — не спустить с рук… Я и то целый день — к нему, а он от меня, к нему, а он от меня… Я ему: «Мужик, говорю, тебе палачовых рук не миновать, узнаешь-де на площади Оську-палача…» А он кистенище вытянул из-под полы и взялся кистенем своим у меня над головою играть.
Князь Иван глянул на Кузёмку растерянно, потом сел в седло и поехал, но не Шуйскому вдогонку, а в другую сторону: как всегда, к Боровицким либо Курятным воротам, как обычно, из Кремля — домой. Кузёмка скакал подле, и князю Ивану пришлось до Курятных ворот еще не один раз услышать:
— Я к нему — он от меня, я к нему — он от меня… Потом кистенище добыл, взялся играть…
— Ладно, Кузёмушко, — молвил князь Иван, когда конь его гулко, как в пустую бочку, заколотил копытами о дубовые брусья, настланные под воротной башней. — Дай сроку… Не время теперь и не место… Сочтемся с мужиком тем и с боярином его. Дай сроку… Отдам я им всё семерицей.
XXXIV. Колымага
С этим выехали они из ворот, взъехали на мост, мост миновали и повернули к мельнице, стоявшей на Неглинной речке, против кремлевской стены. Но здесь всю дорогу загромоздила голубая открытая колымага, запряженная четверкою коньков чубарых. На козлах сидел длинноусый возничий, на запятках стоял безусый ухабничий[120], а в самой колымаге, облупленной и ветхой, сидела старая панья, и рядом с ней — другая: русоволосая, светлоглазая, вся золотистая — так ровным матовым золотом отсвечивала кожа у нее на лице и золотом же переливалась на ней широкая, вся в складках, шелковая мантилья.
Плотный пан наездничал тут же на рослом жеребце. Гурьба помольцев и мельников толпилась около. Мололи жернова; вода с ревом низвергалась на мельничные колеса; кричал пан, силясь перекричать и мельницу, и запруду, и оравших ему ответно что стало в них мочи помольцев. Князь Иван подъехал ближе.
— Проедешь мосток… — кричала запыленная борода с длинными прядями волос, слипшимися от муки.
— Не мосток, а лавы, — поправлял другой, в войлочном колпаке, тоже обсыпанном мукою.
— Ну, лавы, — соглашалась борода. — За лавами увидишь кучу навозную, дряни всякой наметано — страсть!.. Так ты бери мимо кучи, мимо кучи…
— Само собой, мимо кучи, — откликнулся колпак. — Эх, Мокей, прямой ты простец, хотя по бороде и апостол. Я чай, не через кучу колымаге валить. Позволь мне, Мокей; авось я шляхте и расскажу. Ты, пан, кучу обогни, обогни кучу…
Пан, видно, русскую речь понимал не очень, да и начинало казаться ему, будто морочат его москали, и потому он и глаза таращил сердито, и усы топорщил свирепо, и за плетку, к седлу прицепленную, хватался. А князь Иван поглядывал то на пана, то на паненку…
— До Персидского двора им не доехать никак, — стал уверять тут князя Ивана чахлый человечек с ведром на голове, полным драных отопков. — И всего-то два шага ехать, а они, гляди-ка, плутают вокруг да около. Только отъедут, ан сызнова к мельнице волокутся. Да и куды им понять, поганым!.. Чай, Москва — город стольный, а они — нехристи, латынцы, одно слово — дураки. И отколе нанесло их так много на нашу погибель!
Князь Иван глянул с седла вниз, увидел ведро на голове у низкорослого человечка и в ведре этом — жалкую рвань: стоптанные черевики, сношенные чеботочки, отслужившие свой век сапоги. Не очень, видно, богат был владелец этого добра, да разума природного ему было не занимать стать. Не глядя уже на князя Ивана, но так же ретиво продолжал он свой рассказ:
