Зиновий Давыдов - Из Гощи гость
Коренасто и смугло его тело, по молодости лет на груди у него нет вовсе волос; так явственно видно теперь, что одна рука короче другой, и родимые пятна пылают, как от ожога, на правой руке, на правом боку.
Но вечером опять, уже в царицыных палатах, миланец Антоний, шут пана Мнишка, подбрасывает и ловит оловянные тарелки, шутовские песенки поет, а потом словно загрустит и станет читать из латинского поэта Овидия Назона:
Варварский край и берег негостеприимный…
«Это он не в наш ли огород? — думает князь Иван. — Что ж это он, в гостях у нас гуляючи, вздумал бесчестить нас? Пристало ли делать так?» Но Димитрий смеется, ищет у себя в кармане и бросает Антонию золотой португальский дукат. Антоний хватает щедрую подачку на лету и снова скулит:
Ни неба сего не терплю, ни с этой водою не свыкнусь…
И потом валится на ковер, брюхо себе мнет, точно режет ему в черевах от московской, что ли, воды, и кубарем летит из палаты прочь. Паны хохочут, улыбаются паньи, а паненки прячут личики в широкий рукав. Но князь Иван озирается в недоумении. Видит — и Басманов морщится и Масальскому-Рубцу это нелюбо. «Не так, не так, великий государь, — вздыхает про себя князь Иван. — Не больно ль много поноровки шляхте? Чать, русская наша земля… Авось и без шляхты построимся, без пересмехов этих… Построимся ужо…»
Так летел день за днем, за вечером вечер; уже промелькнуло их семь вечеров после Николина дня. И на восьмой плясали в палате у царицы, пели кантилены, играли на лютнях и виолах[122]. Но только заиграли, а в небе показался круторогий месяц и стал над колокольней Ивана Великого, словно очарованный музыкою, которая непрерывным током шла из царицыных покоев. Князь Иван увидел в раскрытое окошко: светится в небе подобный шишаку купол, на куполе — крест золотой, а повыше креста — полумесяц серебряный, серпом, как на турецкой чалме. И потянуло князя Ивана на крыльцо — на звезды поглядеть, месяцем полюбоваться, остыть немного на вольном духу. Стал спускаться князь Иван лесенкой боковой, а навстречу ему щебетание, голос знакомый… Ах, так!.. Неужто ли она?.. И мимо князя Ивана, даже задев его шелковым рукавом, взнеслась по лесенке вверх паненка, та самая, золотистая, которую впервые увидел князь Иван неделю тому назад в толпе мельников и помольцев. А за паненкою этой бежит тот же пан, догнать ее, видно, хочет, но куда там — легкую, как перышко, быструю, как зайчик солнечный… Князь Иван постоял, прижавшись к перилам, пока не замолк ее смех и топота не стало слышно по ближним переходам, и вышел на крыльцо.
Внизу, в бархатных епанчах, с протазанами[123], обвитыми серебряной проволокой, стояли государевы иноземцы небольшой кучкой и слушали кантилену, которая доносилась к ним из большой царицыной палаты. В стороне, под березою, на которой по-прежнему чернело аистово гнездо, лежали на траве стрельцы, свалившие тут же, подле себя, свои тяжелые пищали. Серебряный полумесяц все еще висел над златоверхим куполом. Но князь Иван не стал ни месяцем любоваться, ни звезд в небе считать. Он только прошелся несколько раз по широкому крыльцу, потом той же лесенкой вернулся обратно в хоромы.
Идя переходом, остановился он перед большим зеркалом и увидел себя во весь рост. Неладно и нескладно сидело на князе Иване гусарское платье, в которое он облачился, отправляясь вечером во дворец. Руки у князя Ивана торчали из рукавов, да и вся куртка — она словно с чужих плеч, епанёчка ж малиновая длинновата, и криво подстрижен русый волос на подбородке. Не отвык еще русский человек от своих старозаветных ферезей и шуб, и не по себе ему было в платье иноземном.
— Вот так, — произнес князь Иван вслух и вздохнул.
Что, если бы увидела его в этом наряде мать родная! Или покойный батюшка, князь Андрей Иванович Хворостинин-Старко, славный воевода, громивший и турок дагестанских, и татар ордынских, и поляков под Псковом! И почудился тут князю Ивану из темной глубины зеркала голос матери, княгини Алёны Васильевны; ее слова, как будто уже сказанные ею однажды сыну, услышал и теперь князь Иван: «Помни, сынок… Отца своего помни… Авось русский ты человек — не иноземец поганый…»
И, когда в сумрачной глуби зеркала словно мелькнула какая-то тень, князь Иван вздрогнул и оглянулся. Никого. Тускло горит фонарь, и багровое пламя догорающей свечки мечется из стороны в сторону, вот-вот готовое совсем погаснуть. И тихо, даже кантилены не слышно больше. Что ж там у них?.. Князь Иван побрел дальше и вышел к малому покою, обитому зеленой кожей.
По простенкам в шандалах горели свечи, над окнами зеленые занавеси нависли, вдоль стен на стульях сидели утомленные пляскою гости. Димитрий сидел с Мариною у продолговатого столика, на котором покоилась большая, обложенная черепахою шкатулка. Она была раскрыта, и красным, синим, зеленым, радужным сразу ударило в глаза князю Ивану. Димитрий погрузил в нее руки, поднял высоко над нею две пригоршни безделушек бесценных, развел пальцы, и стали из ладони его падать обратно в шкатулку крупные разноцветные, сверкающие капли. Вот уже ничего не осталось больше в руках Димитрия, только перстень один с зеленым камнем поднес он к подсвечнику, уставленному подле шкатулки.
С драгоценными камнями — «каменьем честным» — связывалось в те времена повсюду множество суеверий. Как и все, верил и Димитрий в чудодейственные свойства драгоценных камней. И поэтому, повертев кольцо так и так к свету, молвил он, продолжая играть изумрудом — смарагдом, — ярким, как свежая трава:
— Из соков своих рождает земля честное каменье. И первый камень — смарагд. Это камень царей: премудрый Соломон имел у себя в ожерелье камень такой; у царицы Савской был он в запястье; Клеопатра Египетская ослепила им змею; Нерон держал при себе такой камень вместо очков. В смарагд драгоценный можно глядеться, как в зеркало. Смарагдом веселится дух, отгоняется скорбь, бегут от смарагда беды и напасти.
Димитрий оторвал глаза от сверкающего камня и склонился к Марине:
— Это тебе, мое сердце.
Он отдал Марине кольцо и зацепил в шкатулке другое, которым тоже поиграл у свечи.
— Камень сапфир, — улыбнулся он, любуясь уже синими молниями, источаемыми камнем. — Называется cyanus по-латыни. Камень cyanus у латинских риторов в большой чести, оттого что прочищает мысль и слово к слову бежит у человека, кто держит при себе cyanus.
Димитрий поднял голову и обвел глазами всех, широким полукругом разместившихся против него.
— Кому ж мне такой камень подарить?..
И взор его пал на князя Ивана, сидевшего подле двери.
Димитрий кивнул ему:
— Тебе, Иван Андреевич, этот камень годится. Один ты тут ритор, московский человек, природный. Еще когда и родит Москва таких поболе!.. Тебе-ста cyanus и гож.
Димитрий протянул руку, а князь Иван, подойдя, поцеловал ее и принял подарок.
— По звездам гадал мне звездочет, — сказал затем Димитрий. — Выходит, что царствовать мне предстоит еще тридцать лет и три года. Время не малое. Да если случится — переживешь меня, Иван Андреевич, так после смерти моей взглянешь на перстень сапфирный и меня вспомнишь. И Путивль, и Квинтилиана, и иное что…
— Живи до Мафусаилова веку[124], великий государь, — поклонился Димитрию князь Иван. — Строй Московское царство прямо. Строй, как бог тебе подскажет…
Димитрий кивнул князю Ивану еще раз, опять покопался в шкатулке и взял оттуда снова перстень, но уже с красным лалом[125]. Точно капелька крови заалела на пальцах Димитрия, когда он поднес их к свече.
— Ал лал, — молвил он, вглядываясь в бархатистую глубину камня. — Знатный камень: прозрачен и густ… Ан не получше моего будет; я чай, и похуже…
Димитрий стал выравнивать свой собственный перстень, завернувшийся у него на безымянном пальце камнем книзу, выровнял… И лицо посерело у Димитрия сразу, он откинулся на спинку стула, стал шептать:
— Когда ж это я?.. Как же это?..
Марина глянула на руку Димитрия, оставшуюся на столе, и увидела на безымянном пальце золотое кольцо, а в кольце вместо камня — круглую дыру. Лицо царицы стало сердитым.
— Камень из перстня утратить — значит счастье утратить, — не сказала — прошипела она и принялась кусать губы, тонкие, чуть алевшие у нее под ястребиным носом.
Зашабаршили тогда стулья у стен, встали гости, начали толпиться у стола…
— Ищите! — рванулся с места Димитрий. — Ищите мне мой камень! Обронился из перстня, закатился…
Рассыпались по хоромам паны, паненки, окольничие, боярышни московские… Тридцать человек государевых телохранителей вошло в покои… Люди, сколько их ни было во дворце, лазали, ползали, шарили… Искали — не нашли.
XXXVI. Набат
Кони ли ржут за рекой, целый табун кобылиц степных?.. Или это ветер в траве играет?.. Не кони, не ветер… Что же шумит, звенит на заре?..
