Зиновий Давыдов - Из Гощи гость
— Мариана! — крикнул Димитрий, поднявшись в стременах.
Но за литаврами, в которые оглушительно заколотили в это время стоявшие неподалеку стрельцы, голос Димитрия показался даже князю Ивану сдавленным и слабым.
— Не выдай себя как-нибудь, государь; хотел ты выехать к приезду ее милости государыни Марины Юрьевны тайно, — молвил князь Иван, не спуская глаз с проплывавшей мимо кареты, с Марины Юрьевны, нареченной царицы московской, с маленького арапчонка в зеленой чалме, который сидел в карете на подушке у ног Марины и забавлялся живой мартышкой на золотой цепочке.
Марина сидела неподвижно на своем сиденье, покачиваясь только на кочках, прикусывая свои тонкие губы на слишком уж сильных толчках. Но вот проплыла карета, и Димитрий вздыбил коня своего и бросился в город. Князь Иван, мордуя своего бахмата зубчатою шпорою, еле поспевал за царским карабаиром. Не переводя духу, доскакали они до Неглинной речки, перемахнули мост… Но навстречу им из Кремля, из ворот Курятных, стала спускаться по узкому проезду тройка разномастных коней, тащивших за собой черный, ничем не приметный возок.
Ямщик узнал царя в рыжекудром всаднике на караковом карабаире. Пуганый человек, битый и мятый за дело и без дела, ямщик коней своих остановил, шапку с головы содрал… И другой сидевший рядом с ямщиком мужик ярыжный тоже за шапку схватился… Из-за кожаной полсти в дверке возка выглянула в черной шапке старуха, за нею мелькнул чей-то бледный лик с черными, сросшимися на переносице бровями… И кто-то сразу закричал в возке, отшатнулась от дверки прочь старушонка, началась там у них приглушенная возня, и сквозь незадернутую полсть услышал князь Иван беззубое шипение:
— Нишкни, змеена!.. Сейчас ярыжного кликну, он те камень на шею да в воду… в мгновение ока…
Князь Иван наклонился было к дверке, чтобы разглядеть, что там творится такое, но набежавшие из подворотни стрельцы стали колотить бердышами и по коням и по вознице, даже мужику ярыжному перепало здесь заодно, и вся тройка рванулась вниз, с грохотом пролетела каменный мост, понеслась посадами за кирпичные стены, за бревенчатые городни царем Борисом ставленного Скородома.
Далеко за Скородомом, в поле пустом, ямщик придержал расскакавшихся в пару и мыле коней и потер себе саднившую холку, взбухшую от стрельцовских ударов. И мужик ярыжиый тоже поднес руку к боку, куда боднул его с размаху бердышом стрелец. В возке было тихо, и кругом не было ни звука. Только колеса терлись о песок да где-то невидимо для глаз насвистывала малиновка, должно быть, в раскидистой раките, над прибитым к дереву образом Николы.
XXXI. Тередери-тередери
Ямщика звали Микифорком, ярыжного — Яремой. Они сдружились поневоле, уже при самом выезде из Курятных ворот, когда кулаки и бердыши стрельцов обрушились на Микифорка, оглушили и Ярему, расчесали того и другого, не отличая ярыжного от возницы. У обоих пыли теперь кости невесть за что, и оба стали по очереди бегать в придорожные кабаки, ставленные в иных местах и здесь, по Дмитровской дороге.
В возке было по-прежнему тихо; замерла Аксенья в темном углу; похрапывала старица, не замечая, что возок то и дело останавливается, топают куда-то в сторону обутые в лапти ноги, и речи мужиков на козлах становятся после этого занозистее и живее.
— Ех, тередери-тередери, гужом тебе подавиться! — вскрикивал Микифорко, силясь разобрать перепутавшиеся вожжи. — Я тебе скажу, друг: сдается так — дело тут не просто… Ех, тередери-тередери!..
— Тередери да тередери, — откликнулся Ярема. — А чего не просто, ну-ка молви… Ась? Вот те и тередери.
— Коли так, я тебе и скажу так, — выпустил Микифорко и вовсе вожжи из рук. — Хотят они молодую в монастыре постричь приневолею, насильно. Чай, слыхал, вопила каково, как в возок ее пихали?.. «Ах, постричися не хочу я…» Охти!..
— То так, Микифорко, — согласился Ярема. — Да я тебе скажу, только держись, гужом не давись, наземь не падай.
Микифорко и впрямь вцепился рукою в облучок, уши навострил…
— Жила она, вишь, молода, в Кремле, как бы в пленении, — дыхнул Ярема Микифорку в нос перегаром сивушным. — Жила ничего, да только невзлюбил ее тесть государев, сандомирский воевода пан Юрий Мнишка. Ну, и приступил он к государю, чтобы сбыть, значит, куда-нибудь подале. Тоже тут и Маринка приехала… латынской веры девка, одно слово — ведьма, обернется хоть чем. Вот и очаровала она лютыми чарами нашего государя, чтобы дал ей города в удел — Новгород Великий и город Псковский. И нам, выходит, русским людям, добра от Маринки от Мнишки не ждать.
— Гужом подавиться! — вскричал Микифорко, потрясенный тем, что только что услышал. — Вконец погибнуть нам теперь, православным христианам, от еретицы такой!
— Гужом ли подавиться, али от еретиков погибнуть, только христианской кончины нам не будет, — молвил уныло Ярема. — Чего и ждать, коли и великий государь у нас чернокнижник![115]
— Ой! — чуть не скатился Микифорко с козел под колеса. — Ой, Яремушко, статочное ли дело — чернокнижник?
— Брел я утром по рынку промыслить на дорогу чего, — продолжал Ярема огорошивать Микифорка своими чрезвычайными вестями. — Добрел до калашного ряда, а тут — знакомец мой, Шуйских человек, Пятунькой кличут, И сказывал мне Пятунька этот: «Слыхал, говорит, государь у нас, Димитрий Иванович, чернокнижник? Потому-де, что звездочетные книги читал и астрономийского учения держится». И я ему на то: «Коли-де государь чернокнижник, то чему верить!»
— Чему и верить! — согласился Микифорко и в предельном отчаянии размахнулся кулаком, волочившиеся по земле вожжи зацепил. — Ех, тередери тебя, стой!
И Микифорко спрыгнул с козел, обежал вокруг возка и бросился к избе, над которой мотался на высокой жерди сена клок. Но, на беду, проснулась тут старица на своем матраце, сунула она голову в шапке за кожаную полсть, и засверкали у нее в глазах Микифоркины пятки, выкручивавшие все дальше от возка, все ближе к избе. Старица завопила, клюкой застучала:
— Окаянный пес! Али не наказано тебе было, чтобы не пьянчевал проездом! Ужо погоди! Узнать тебе плетей за бражное воровство! И ярыжному с тобой… Оба вы воры.
Микифорко повернул обратно к возку, но тут из-за угла избяного, из-под тына дворового, из кустов, ямок, даже из-под земли как будто, стали скакать какие-то калечки, безногие поползни, прихрамывающие раскоряки, и с ними здоровые мужики с котомами и орясинами, бродяги-пройдисветы. Накопилась их вмиг целая рать. Окружили они Микифорка, подобрались и к возку, стали горланить:
— Гей, бояре, метай сюды рухлядь какую, нищей братье на пропитание! Знай выметывай, живо!..
Ярыжный на козлах хотел было им плетью погрозиться, даже стукнуть одного-другого по голове для острастки, но плети не было подле — видно, обронил ее ярыжный где-нибудь дорогой.
— Стой, мужик! — окликнул ярыжного какой-то толстоголосый, с плоским лицом, с медной серьгою в ухе. — Чего ищешь, ладонями по облучку тяпаешь? Эку пылищу поднял!
А старица тем временем из себя выходила от кручины и злости; она тыкала в калечек из-за полога клюкою, бранилась, плевалась:
— Какую такую рухлядь, басурманы!.. Где тут вам бояре, грабители, святой веры Христовой отступники! Иноку-старицу ограбить долго ль, ан страшный суд на что? Воздается каждому по делам его на страшном суде.
Но толстоголосый с медной серьгою в ухе, не оборачиваясь к старице, оставался подле ярыжного.
— Из Москвы сегодня? — спросил он, нагнувшись, подняв валявшуюся под колесами плеть.
— Сегодня, — ответил угрюмо ярыжный, разглядев плеть свою в руках толстоголосого бродяги.
— До свадьбы государевой время долго ль? — продолжал расспрашивать толстоголосый.
— А мне откуда ведомо это? — пожал ярыжный плечами. — Я на свадьбу ту не зван. Да и тебя, чать, такого не кликали.
— Кто кликал, а кто и не кликал, — осклабился толстоголосый. — А хотя б и не кликали, я и незваный приду. Все мы отсель незваны будем.
— Ну и выходит так: коли незваны, так хуже татаровей, — буркнул ярыжный, жалея о своей железной плети с булатными перьями на яблоке.
— Выходит и так, — снова осклабился толстоголосый и, сунув плеть за пояс, пошел к кучке калечек, тормошивших Микифорка.
Но что было с Микифорка взять? Не лапти ж, не армячок — дыру на дыре, не упрятанную за щеку полушку!.. Калечки и подтолкнули Микифорка под лопатки маленько, так что он на всех четырех дополз до возка; а тем временем уже и сундучишко, привязанный к запяткам, бродяги срезали, и возок, никем не задерживаемый, мог бы катить дальше своею дорогой. Но Микифорко пустился на хитрость. Он перебрал вожжи, тронулся как бы нехотя, шагом, отъехал саженей на двадцать да как гаркнул:
— Ех, тередери-тередери!..
И припустил во весь опор подальше от лихого места.
