Рейн и Рийна - Пукк Холгер-Феликс Янович
Они подбираются к пятому окну. И застывают, словно приклеенные к стеклу. Наконец раздается легкий скрип. Стекло вырезано. Они открывают шпингалеты и залезают в больницу.
Длинный с Рейном стоят в тени деревьев и кустов. У обоих на лицах написано напряженное ожидание.
Тишина. Порыв ветра. И снова тишина.
Проходят секунды. Минуты.
Рейна постепенно начинает одолевать беспокойство. Словно огромная удушающая туча, наваливается оно на него, все глубже и глубже проникает в душу. Ему хочется стряхнуть ее, изгнать из себя. Но он только переминается с ноги на ногу, нервно сует руки в карманы, чтобы тут же вынуть их, да облизывает пересыхающие от волнения губы.
Только теперь, когда ребята пробрались через окно в больницу, Рейн осознает, в чем он участвует. До сих пор, весь вчерашний вечер, весь сегодняшний день его мучили какие-то необъяснимые сумбурные мысли: и недовольство собой, и желание получить деньги, стать не хуже других, избавиться наконец от чувства долга, и жгучее любопытство, и страх, ожидание следующей вечеринки, стыд… Теперь же остался один страх. Отвратительный, гнусный, откровенный страх.
Сегодня почти на всех уроках он получал замечания за невнимательность. Но ничего не мог поделать с собой. Мысли беспорядочно теснились в его голове — и на уроках, и во время перемен. Не давали покоя дома. Рейн вышел на улицу, надеясь, что хоть тут-то они оставят его, но нет. И он стал ждать лишь одного: чтоб стрелки поскорее приблизились к одиннадцати, чтоб сдержать данное слово и освободиться наконец от гнета этих навязчивых мыслей. Нарушить слово или пойти на попятную ему и в голову не пришло. Было все-таки в этой сумятице мыслей столько соблазнов, во всяком случае, не меньше, чем сомнений.
Вот и одиннадцать. И все слилось в один только жуткий страх.
— Я пойду… А? — робко, едва слышно спрашивает Рейн, он словно заранее боится возражений Ильмара.
В ворота больницы въезжает «скорая», свет ее фар прочерчивает больничный скверик, выхватывает из темноты клумбы и песчаные дорожки.
— Не шевелись! — шепчет Ильмар. До сих пор он хранил спокойствие, невозмутимое спокойствие. А чего ему, собственно, волноваться! По сравнению с Толстым или Бизнесом он, можно сказать, ничем не рискует. Он стоит в стороне, в любую минуту может удрать… К тому же у него алиби! В его комнате сейчас играет магнитофон… Отец, мать, гости могут кому угодно подтвердить, что Ильмар провел весь вечер дома. Слушал магнитофон, сам пел… Кому придет в голову, что это пение тоже было записано на пленку… Дверь заперта изнутри, родители к этому давно уже привыкли.
— Они сейчас вернутся. Вместе и пойдем, — продолжает Длинный, как только «скорая» останавливается. Несмотря на внешнее спокойствие, в словах Длинного звучит смятение. Один он здесь, в кустах, ни за что не останется.
Тишина. Хлопает дверца «скорой». Снова тишина. Снова тревожное, захватывающее дух ожидание.
— Какого черта они там… копаются! — не выдерживает Длинный.
Рейн оглядывается по сторонам, как будто сию минуту ждет нападения: то ли кто-то набросится на него, то ли схватит за шиворот, то ли просто опустит на плечо тяжелую руку… Рейн сейчас думает о том только, как бы удрать отсюда. Скрыться! Исчезнуть из этого скверика, бегством спастись от своего страха.
Неожиданно в окне коридора, откуда лестница ведет в полуподвал, вспыхивает свет.
Кто-то спускается вниз! Неужели они услышали там что-то? Или это случайность? Или дежурной медсестре понадобилось что-то в аптеке?
Длинный вздрагивает.
— Беги! Предупреди! — бросает он Рейну. Вместо привычной властности в голосе его слышится паника. Приказ же вообще лишен смысла: так или иначе предупредить ребят уже невозможно.
Страх, трусость, желание сохранить свою шкуру настолько явны, что Рейн, забыв о собственных страхах, выходит из себя:
— Сам беги! Дурак… не успеть же!
— Беги! Не то пожалеешь! — цедит сквозь зубы Длинный, пытаясь вытащить что-то из кармана. Наконец это ему удается. В слабом свете фонаря Рейн различает в руках Длинного дубинку.
Рейн отскакивает в сторону.
В эту минуту свет зажигается и в самой аптеке.
У Длинного вырывается отчаянный стон.
Свет в аптеке тотчас гаснет. Но и коридоре, ведущем к аптеке, свет горит по-прежнему.
Тишина. Тишина. Только отдаленный городской шум. Только шум в ушах.
Из окна аптеки вылезают Бизнес и Толстый. Несколько десятков шагов — и вот уже они в тени деревьев. Рюкзаки туго набиты, что-то булькает в них. До отказа набита и торба, висящая на боку Бизнеса.
Не обменявшись ни словом, все четверо исчезают в кустах, пробираются к задней калитке и выходят на улицу.
Тихо, как бывает тихо на ночной окраине.
— Порядок? — считает наконец нужным поинтересоваться Длинный.
— Полный! — гордо отвечает Толстый и одергивает полы куртки. При этом раздается негромкое позвякивание. Наверное, в спешке не все инструменты попали на свои места.
Бизнес сворачивает направо, Толстый — налево.
Длинный говорит Рейну:
— Завтра вечером заглядывай к нам, — и торопливо переходит через улицу. И вот он уж затерялся на стройплощадке среди груд кирпичей и прочего материала.
Рейн бросается бежать, как будто преследователи вот-вот настигнут его.
Как хорошо, что сегодня у матери ночное дежурство! А то ее расспросы да подозрительность с ума способны свести: ведь он не может толково объяснить, где так задержался.
22
— Здравствуйте, товарищ Каземаа!
— Здравствуйте, здравствуйте!
— Ох как хорошо, что я вас застала! Прохожу мимо школы, зайду-ка, думаю, может, вы свободны… Да у меня-то ничего нет, просто хотела поблагодарить вас. Наш местком выдал все-таки мне пособие, купили Рейну кое-что из одежды. Спасибо, это все по вашему совету, и какую замечательную характеристику вы написали ему! Стоит ли он вообще того… Я всегда говорю, ты только б не отбился от рук. Читала я вашу характеристику, и прямо слезы на глаза наворачивались… Спасибо вам преогромное, вы хоть входите в наше положение, помогаете нам… Рейн, бывает, противится, мол, попрошайки настоящие, да что он понимает… У нас государство все-таки помогает…
23
Комната Ильмара тонет в мерцающем свете свечей, клубах табачного дыма и грохоте танцевальной музыки. Особенно много музыки, и она так навязчива, что в комнате, кажется, больше ничего и быть не может. Но нет! Здесь еще семеро гостей, здесь танцуют, общаются, здесь поднимают бокалы. Выносливый народ собрался!
Но даже эти, выносливые, время от времени приглушают маг и распахивают окно. Все-таки несовершенная конструкция — организм человека, вечно ему чего-то хочется, чего-то надо, то одного он не терпит, то другого!
Рейн стоит возле приоткрытого окошка и от нечего делать попыхивает сигаретой. Во рту появляется чужой противный вкус, и Рейн гасит сигарету в пепельнице. Пить вино куда приятнее. Да и чем заняться ему, чтобы как-то скоротать время. Рийны нет. Ильмар вроде сторонится его… Дверь открыл, пробормотал: «Привет!» и сразу назад к своей писаной красавице. Даже не посмотрел на Рейна толком. Следует ли понимать это так, что мавр сделал свое дело, мавр может уходить: показал им, где окно аптеки, а теперь никому до него и дела нет? Катись, мол, куда подальше… Нет, пожалуй, не совсем так. Вон Ильмар, покинув свою красотку, с бокалом в руке направляется к окну, подходит к Рейну.
Секунду-другую оба молчат — ни тот, ни другой не заводит разговора. Обоим мешает какая-то скованность, напряженность, которую ни один из них не в состоянии объяснить.
Наконец Ильмар, повернувшись к гостям спиной, негромко, с привычной для него резкостью сообщает:
— Товара было всего ничего… Для начала твоя доля мизерная… В размере аванса!
— А что за товар? — как бы между прочим интересуется Рейн, вроде как для того, чтоб Ильмару было что сказать. То, что Ильмар отказывается от своих слов, его не огорчает. Напротив, он такому повороту даже рад.
