Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
У Лизаветы Перфильевны глаза налились гневом:
— Вы что, в своём уме?
— И в уме своём и в здравой памяти! — отчеканила Лялина. — А про вашу девку весь город толкует. Нынче будет в театре представлять. Стыд и срам! Ещё такого не было... Да я бы, чтобы свою пустила! Да я бы...
У Лизаветы Перфильевны губы побелели. Крикнула:
— За такие слова в ответе будете! Чтоб моя девка...
— А уж про то вам лучше знать! — кинула Лялина и, высоко подняв голову, прошла мимо Лизаветы Перфильевны.
Лизавета Перфильевна стояла как оглушённая. В голове всё помутилось.
Да нет... Быть того не может? Её дворовая девка чтобы посмела думать о таком, да чтобы без её ведома? Со зла наговорила сейчас трещотка...
Но откуда же такие толки пошли? Раз нет огня, не бывает и дыма.
— Неонилка!
А Неонила Степановна рядом, под рукой. И объяснять ей не надо, что от неё требуется.
— Разузнаю, матушка-барыня...
— И чтобы без промедления!
— Не извольте беспокоиться...
Расплата
Весь тот день глаза у Насти были синими, испуганными, счастливыми. И, точно сговорясь, все старались в этот день делать для неё только самое хорошее.
Чуть свет из девичьей прибежала Фленушка. Обняла Настю. Принялась её жарко целовать. Зашептала ей на ухо:
— Знаем про нынешнее... Всё знаем! Голубка ты наша... Соловушко голосистый!
Сунула Насте в руку кружевной платочек.
— На, возьми... Такой не совестно будет и княжне держать в руках.
— Не надо, Фленушка, — принялась было отказываться Настя. — Что ты! Не надо...
Но Фленушка обратно подарка не взяла, а Насте на прощанье шепнула: снаряжают они всей девичьей Анфиску. Ей, счастливой, выпал жребий идти смотреть сегодня Настину игру...
В мыслях Насти промелькнуло почти забытое. Неужто и двух лет не прошло с той поры, когда, вот так же, и её всей девичьей снаряжали на представление, что шло в амбаре на Пробойной улице? Только не пришлось ей туда сходить...
А нынче? Поверить трудно...
Когда Настя с Грунькой ввозили во двор на салазках кадки с водой, ворота им открыл Сидор, тот мужик, что топит печи в барском доме. Никогда прежде такого не случалось, а сейчас широко распахнул обе створки.
— Зачем, дядя Сидор? — сказала Настя. — Мы ведь и калиткой можем. Кое-как, а пролезают салазки...
А Сидор вынул из-за щеки денежку, повертел перед Настей и хитро мигнул.
— И ты пойдёшь? — испугалась Настя.
— А то нет? — усмехнулся Сидор и, взяв из Настиных рук верёвку, помог ей подтащить салазки с водой поближе к крыльцу.
У Насти дух занялся. И Сидор пойдёт глядеть её Семиру...
Ох, только бы не осрамиться, только бы не сплоховать!
Девчонка Грунька с самого утра канючила жалобные олова:
— Настя, а Настя, возьми меня задарма... Настя, Настенька! Я на ту дедову копеечку орехов купила, у меня больше нет...
Насте стало жаль девчонку. Вон слезу пустила. Носом шмыгает.
Обещала. Только строго-настрого велела Груньке лишнего не болтать:
— Упаси бог, Грунюшка, не поминай ни имени моего, ни чья буду...
У Груньки вмиг и глаза высохли и нос она получше подолом утёрла.
Но вот что самое удивительное: все дворовые, разве только за малым исключением, знали о том, что Настя сегодня будет представлять в театре. Но в господский дом это не проникло. Никто из Сухаревских, никто из их приближённых и прихлебателей пока ничего не знал о предстоящем.
Перед самым Настиным уходом, когда ей уже бежать на представление той узкой тропкой, что проложила она между высокими сугробами, Настю позвала в людскую стряпуха Варвара.
— Уволь, Варварушка, — сказала Настя, — не стану есть... Не до того мне сейчас...
Но Варвара не затем кликнула Настю. Она подала ей малиновый, в жёлтых цветах, полушалок. В нём к венцу Варвара ходила, а для такого случая пусть Настя голову покроет.
Опять Настя принялась отнекиваться. Да что они все, словно сговорились её обряжать! Точно на смерть...
Варвара обиделась:
— Я от чистого сердца, а ты отказываешься...
Ничего не поделаешь — накинула Настя на плечи Варварин малиновый полушалок.
Тут Варвара принялась охать: ну и хорош полушалок! Теперь таких не видать. Куда там! Да и Настя в этом полушалке...
В эту самую минуту дверь в людскую распахнулась. Наотмашь. С такой силой, будто студёным ветром её вышибло.
Настя поглядела туда и пошатнулась, словно былинка, подкошенная серпом...
На пороге стояла Неонила Степановна.
Никто из дворовых не выдал бы Настю. Все любили ласковую и весёлую девушку, каждый почёл бы для себя грехом сделать ей худое.
Но Неониле Степановне и нужды не было у кого-нибудь допытываться, выспрашивать. Она сама свела концы с концами: вспомнила про Настины сказки, про то, как Настя её самоё передразнивала, вспомнила, как однажды Настя собралась на представление, и про многое другое... Про берестяной кокошник с голубыми бусинками и про тот не забыла!
А потом ещё выспросила Дуняшку, племянницу свою. Пригрозила ей. Та начистоту ей всё и выложила.
Да и сама Настя ни от чего отпираться не стала, когда её кинули барыне под ноги.
Гонец скачет в Ярославль
С год тому назад сенатский экзекутор Игнатьев был послан из Петербурга в Ярославль. Ездил он туда по казённой надобности — расследовать всяческие злоупотребления по винным и соляным откупам. Он провёл там около трёх месяцев. Вернувшись же в Петербург, с большой похвалой отозвался о вновь открытом в Ярославле театре купца Волкова.
Все, кто пожелает, может ходить в тот театр, ибо входная плата невелика: от копейки до пяти копеек. Не более того.
А играют там комедианты не на итальянском языке, и не на французском, и даже не на немецком, как в Санкт-Петербурге, а на чистейшем русском. И потому всем и каждому понятно, и народа на представлениях бывает много.
А пьесы ставят в том ярославском театре тоже свои, русские: «Хорева» и «Аристону» Александра Петровича Сумарокова, духовные драмы Дмитрия Ростовского, например «Покаяние грешного человека», а также комедии, взятые из русского быта и сочинённые самим Фёдором Григорьевичем Волковым: «Суд Шемяки», «Всякий Еремей про себя разумеет». И ещё разное другое.
Об ярославском театре Игнатьев рассказал и своему начальнику — генерал-прокурору Сената князю Трубецкому.
Зная, как царица любит театр, Трубецкой, в свою очередь, доложил о нём и Елизавете Петровне.
Так известие о волковском театре дошло до самой императрицы.
Елизавета Петровна по целым месяцам не принимала своих министров с важными докладами. Балы сменялись маскарадами, маскарады — разными другими увеселениями, и царице было недосуг заниматься государственными делами. До конца своей жизни она думала, что в Англию, коли ей захочется, можно доехать и сухим путём. А убедиться в ином она не составила себе труда.
И недаром про неё сложилась такая песенка:
Весёлая царицаБыла Елизавет,Поёт и веселится,Порядка только нет...
Но иной становилась «весёлая царица», если дело касалось развлечений и потех. Тут она действовала с великой энергией и быстротой, превращалась в крутую и строгую, замечая все упущения и погрешности.
Выписывая из-за границы итальянскую оперу или французский балет, Елизавета не жалела для этого денег. Вместе с тем она с любопытством, даже более того, со вниманием, следила и за первыми, пока ещё слабыми, ростками своего, российского театра.
Когда ей стало известно, что кадеты Шляхетного корпуса представляют сумароковскую трагедию «Хорев», она потребовала, чтобы трагедия была показана и ей. Спектакль шёл во дворце 7 февраля 1750 года. Из царских кладовых кадетам-актёрам были отпущены на костюмы и бархат, и парча, и золотые ткани, и даже драгоценности.
А Сумароков после этого спектакля был провозглашён «северным Расином».
Узнав об ярославском театре, царица заинтересовалась им. А так как заботы о зрелищах она принимала близко к сердцу, то всё дальнейшее произошло с необычной для того времени быстротой.
3 января 1752 года царица дала указ, чтобы Волкова со всей его театральной труппой привезти из Ярославля в Петербург.
Указ этот гласил:
«Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Елисавет Петровна, самодержица всероссийская, сего генваря 3 дня всемилостивейше указать соизволила ярославских купцов Фёдора Григорьева, сына Волкова, он же и Полушкин, с братьями Гаврилом и Григорьем (который в Ярославле содержат театр и играют комедии) и кто им для того ещё потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»
И далее в указе точно и обстоятельно говорилось — и про подводы, которые следует дать актёрам для привозу принадлежащего им платья и декораций, и про деньги, что должны быть отпущены из казны для этой цели, и про всё остальное.
