Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Сейчас он думал о Насте, о Настиной судьбе.
Более так продолжаться не может. Надо добиться, чтобы господа дали ей вольную. Если надо выкуп, он не пожалеет денег. И завтра же пойдёт к Сухареву. Объяснит ему, сколь велик у Насти талант. Сухарев поймёт, не посмеет отказать...
И давно это надо было сделать. Зачем он слушал Настю? Что она понимает?
— Федя! — окликнули его.
Дверь в горницу приоткрылась. Заглянула мать, Матрёна Яковлевна.
Волков приостановился. Взглядом спросил: что надобно?
— Тут старик тебя спрашивает.
— Какой старик? Зачем ему?
— Говорит, очень надо... От Насти, говорит.
— От Насти?
А в это время гонец из Петербурга делал последние вёрсты, приближаясь к Ярославлю. Ещё немного, и кони, запряжённые в кибитку, вырвались из дремучих лесов прямо к Волге. И перед седоком на крутом, высоком берегу во всей своей красе засияли золотые, голубые, расписные маковки ярославских церквей...
Гонец прискакал в Ярославль
Всё клокотало в нём, когда он слушал деда Архипа: и острая жалость к Насте, ненависть к её мучителям и ощущение какого-то своего собственного бессилия...
Какие скоты! Какие подлые скоты...
Да неужто он ничего не сможет для Насти сделать?
Бедная девочка!
Он пойдёт к Сухаревым сейчас же. Ждать больше нельзя ни секунды. Он убедит их. Найдёт слова, которые заставят дать Насте вольную!..
А со стороны глядеть — Фёдор Григорьевич казался спокойным. Глаза были суровы. Взгляд их непроницаем. Слушал старика молча, не перебивая. Только кинул ему два коротких вопроса:
— И сейчас в холодном чулане?
— И сейчас там, батюшка... — ответил дед Архип.
— Не захворала?
— Не пускают к ней. Не знаем...
И всё. Больше ни о чём не спрашивал.
Дед Архип, глядя на это спокойное, словно невозмутимое лицо, с унынием думал:
«Не захочет с господами из-за Настюшки спорить... Зачем ему».
Только незаметные для посторонних глаз признаки выдавали, какое бешенство, какая ярость кипит и бушует в душе Волкова.
Матрёна Яковлевна сына видела насквозь. Попробовала его успокоить. .
— Оно ведь так и быть должно, Федя... Господа ведь ей.
Фёдор Григорьевич так глянул на мать, такими глазами, что та сразу осеклась и замолкла.
А дед Архип воспрянул духом. Подумал: не зря Настя надеялась... Не зря.
Фёдор Григорьевич приказал:
— Мамаша! Велите, чтобы запрягали, — и тут же себя перебил: — Не надо. Здесь недалеко, пешком скорее будет.
Быстро оделся. Пошёл к дверям. Матрёна Яковлевна ахнула ему вслед:
— Федя, да куда же ты простоволосым?
Фёдор Григорьевич воротился и взял шапку.
— Не то в мыслях сейчас... — сказал он и вышел на дома.
Дед Архип пошёл за ним. Когда вышли на улицу, проговорил, кланяясь:
— Я тебе, батюшка Фёдор Григорьевич, буду показывать дорогу...
Но Волков отказался:
— Не надо, дед. Иди себе потихоньку, а я найду и без твоего показа. Ни к чему, чтобы господа видели тебя со мной... Тоже угодишь на конюшню.
Дед отстал. Смотрел вслед. Крестился. Теперь не сомневался: этот поможет Насте, поможет непременно.
А Волкова точно ждали на дворе у Сухаревых. Он только к дому их стал подходить, какая-то девчонка вскрикнула: «Идёт...» — опрометью кинулась за калитку. А калитку перед ним распахнул дворовый мужик и с низким поклоном показал, куда идти. Тоненькая девушка, подняв квадратное оконце задней пристройки, увидела его, всплеснула руками, и такая радость, надежда засветилась на её лице!..
«Её здесь любят... — понял Волков. — Они все ждут и верят, что я ей помогу. И я должен это сделать!»
Он быстрыми шагами пересёк двор. Взбежал на крыльцо по высокой, крутой лестнице...
Но только напрасно и дед Архип, и другие Настины друзья радовались приходу Волкова. Напрасно надеялись...
Он пробыл там недолго. И разговор с Сухаревыми был короток. Сам барин стоял в отдалении, возле окна. Оборотясь к Волкову спиной, ни во что не вмешивался.
А барыня и слушать Волкова не стала. Зло оборвала, когда он заговорил о Насте. Слова не дала ему вымолвить. Ни одного из тех горячих, страстных, смелых слов, которыми он хотел убедить её дать Насте вольную, дать ей возможность заниматься тем благородным и высоким искусством, к которому у неё столь большое дарование...
Барыня стояла перед ним грозная, сварливая, неумолимая. Кинула ему в лицо:
— Порядков, сударь, не знаете! — и, всё более и более распаляясь, продолжала: — Сами бога забыли... Людей в вертепе своём совращаете... А теперь и за крепостных взялись? Коли продолжать сие будете, найду на вас управу! Неонилка! — крикнула она служанке. — Покажи-ка купцу дорогу на выход!..
И вот он снова на улице.
В лицо ему бьют ярчайшие лучи зимнего солнца. Белые сугробы сверкают кругом. Инеем опушены берёзы и в тихом морозном воздухе неслышно роняют вниз серебристую эту опушь.
Кажется, что на весь мир сияет ослепительный солнечный свет!
Нет, не на весь. Иным сияет, это верно. Для других всё небо в тяжёлых свинцовых тучах.
Медленно он идёт, не оглядываясь на красивый барский дом, окна которого блестят ярко и весело...
Так что ж? Неужто Настя на всю свою жизнь останется в неволе? Неужто он ничего не сможет сделать?
Опустив голову, Волков идёт дальше. А навстречу брат Григорий. Бежит, машет рукой. Издали кричит:
— Федя, поспешай! Тебя в канцелярию требуют... Ваня Иконников за тобой прибежал.
Григорий уже рядом. Лицо испуганное. Глаза круглые. Говорит ему шёпотом:
— Из Санкт-Петербурга гонец прискакал. От самой Елизаветы... от царицы...
И уже совсем тихо:
— Тебя касается.
По указу царицы
Весть о нарочном, прискакавшем из Петербурга от самой царицы и не по какой-либо казённой надобности, а лишь затем, чтобы увезти из Ярославля Волкова с его актёрами, поразила всех.
Людей в канцелярии набилось великое множество. На самом виду сидел сенатский подпоручик Дашков, царицын гонец. Румяный от многодневной скачки по морозу, а ещё более от выпитой по приезде чарки, он развалился в креслах и чувствовал себя здесь первым после царицы лицом. На нём был зелёный камзол с откладным воротником, через шею — шарф, поясная портупея с сумкой. Треугольная шляпа лежала на столе, щёки его лоснились.
И ярославский воевода Михайло Бобрищев-Пушкин тоже был в канцелярии. Внутренне дивясь непонятной для него прихоти царицы, он, однако, чего прежде никогда не было, первым поклонился Волкову, когда тот вошёл.
— Вон ведь дела-то какие... — произнёс он и, словно недоумевая, развёл руками. Потом протянул Фёдору Григорьевичу указ, написанный на плотной желтоватой бумаге и скреплённый сенатской печатью. Проговорил: — Читай, брат... Про тебя писано.
А Волков уже видел — и по лицам находившихся здесь людей и по обращению воеводы, — ничего худого в этом указе для него нет.
Но читать начал с волнением. Читал же медленно и внимательно, а отдельные места пробегал глазами вторично.
«И во исполнение оного высочайшего Её Императорского величества указу Правительствующий Сенат приказали: в Ярославль отправить нарочного сенатской роты подпоручика Дашкова и велеть показанных купцов Фёдора Волкова, он же и Полушкин с братьями...»
Следующие слова указа Фёдор Григорьевич прочёл с особым вниманием и подряд два раза:
«... и кто им ещё для того как из купечества, так и из приказных и из протчих чинов потребны будут... отправить в Санкт-Петербург... в самой скорости».
Чувство радости охватило его. И радость эта росла по мере того, как он читал указ. Он был горд. Нет, не за себя — за свой театр. О них узнали в столице. Сама Елизавета пожелала видеть их спектакли!
Он сразу понял, какой простор, какая широкая дорога отныне открывается и театру и его актёрам!
И рядом с этой радостью была другая.
Ах, какой козырь теперь у него в руках!
«... и кто им для того еще потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»
Так. Именно так написано в царицыном указе!
Держись, Настенька... Наша-то ведь всё-таки взяла!
Теперь покажет он этим господам Сухаревым! Пусть попробуют отказать. А он им в лицо вот этот указ. Указ самой царицы Елизаветы.
Волков поднял от бумаги глаза. Гордые, весёлые.
А в канцелярии народа ещё прибавилось. И все его ребята тут. Уже проведали. И тотчас прибежали. На лицах у одних — тревога. У других — напряжённое ожидание.
Волков улыбнулся им: всё, братцы, хорошо, лучше и быть не может!
Потом посмотрел на воеводу. Вспомнил: сколько времени, сколько сил, сколько слов потратил, пока вырвал у него позволение строить театр на Никольской улице. Нет, не словами убедил: сунул деньги.
Ещё раз улыбнувшись своим товарищам по театру, Волков с весёлым торжеством посмотрел на воеводу. Сказал:
