Мария Киселёва - Верните маму

Мария Степановна Киселёва

Верните маму

Часть первая

1

«Теперь я знаю, где моя мама. Она — в лепрозории. Есть такие больницы для прокаженных больных. Прокаженные — самые несчастные, они не могут жить с людьми. Они — очень заразные».

После этой записи был нарисован неправильный треугольник и еще какая-то фигура, обведенные много раз по одной линии. Потому что мыслей больше не было, и ничего вокруг не было, только это… Через четыре дня, как показывало число на странице, было написано:

«Если не в лепрозории, то где же она? Других таких больниц нету. Отовсюду можно писать письма, ко всем больным можно поехать. А туда — нет».

Николай Максимыч опустил тетрадку на колени и сидел неподвижно. Девочки в одиннадцать лет не ведут дневников. А если и ведут, то совсем не такое пишут. В слове «лепрозорий» было две ошибки. Откуда она узнала о нем? Николай Максимыч перевернул страницу.

«Раньше очень боялись прокаженных. Я читала в старой книжке. Человек этот должен был надевать такой мешок с головы до ног и брать в руки колокольчик. Тогда он шел по улице. И все узнавали сразу, что это прокаженный и разбегались прочь. И он шел один. Он всегда шел один. А я бы не убежала, мама. Я взяла бы тебя за руку. Ты не шла бы одна».

И в тот же день, только, видно, не сразу, потому что почерк был немного другой:

«Мама, я не боюсь проказы, я буду с тобой. Ты возьми меня. Ты попроси врачей и других главных у вас, и они разрешат. Я буду с тобой».

После этого долго записей не было. Видно, решение было окончательным. Но потом снова…

«Если не там, то где же? Когда мама умирает, об этом все знают. Как у Саши Свиридова. А я знаю, что моя мама больна. Отец только говорит: «Она тяжело больна, Зойка. Долго будет лечиться». И все. И становится злой. Ну не злой, а может быть, грустный. Он не любит говорить про маму. Я вижу. И бабушка тоже. Один раз она сказала: «Ну что теперь делать? Больная она, непутевая». Они не любят ее. И пускай. Я одна буду любить ее. Всегда».

Новое число. Под ним запись:

«Мы решили остричь косы. Вера остригла первая, хотя ее мама не хотела. Потом Люся. Мама ее очень расстроена. Мой папа сказал: «Как хочешь». Но я не буду, мама, я не остригу».

И дальше все мама, мама…

Николаю Максимычу стало душно. Он оделся и вышел на улицу. Острые снежинки покалывали лицо, ветер заворачивал полы пальто. Мысли сначала плясали и путались в голове, потом утихли.

Зойка, Зойка… Он совсем не знает своего Зайчонка, свою дочку. А казалось, уж так хорошо знает, потому что растил ее сам, без матери. «Хорошо, что веселая она у меня, болтушка и хохотушка, — думал иногда Николай Максимыч. — С таким характером легче трудности переносить и беды». Конечно, думал он пока об одной беде — Зойкиной матери. Боялся, что станет девочка тосковать да спрашивать, как тогда быть? Конечно, когда вырастет, узнает, а пока?

Но Зойка не тосковала. Не помнила, видно, матери. Спрашивала несколько раз, но не очень настойчиво:

— Мама еще не поправилась?

— Нет.

— А когда поправится, приедет?

— Приедет.

— На Новый год приедет?

— Наверно, нет.

— А на 1-е Мая?

А однажды спросила: «А ты бы подарил маме белую лису?» Это после того как у подружкиной матери был день рождения.

Когда Зойка подросла, разговоры о матери стали реже. А Николай Максимыч боялся, что будет наоборот. «Обвыклась», — решил он и стал спокойнее. И вот случайно… этот дневник.

2

Сочинение было о мужестве. Мужество проявляется не только на войне, и некоторые ребята писали о первых целинниках, о врачах на далеком Севере. Зойка писала о войне.

«Когда мы ехали из Крыма, папа на станции принес черешни в газетном пакете. В этой газете, измазанной соком, я прочитала о крымских пионерах-героях…»

И Зойка рассказала про одного, про младшего брата того Орленка из гражданской войны. Ему посвящалось стихотворение. «…Этот мальчик Гурген был немного старше меня. Знал ли он, что будет героем? И другие знали ли об этом? Наверно, нет. И был он обыкновенным мальчиком. А когда пионерский отряд подпольщиков обстреляли фашисты, ребята залегли в траве. А лес был совсем рядом, только отползти. Но враги не давали шелохнуться.

Тогда Гурген сказал: «Я сейчас поднимусь, а вы отползайте…» Да, он сказал:

«Я выйду один, чтобы стать им мишенью».Такое нашло его сердце решенье,Чтоб выпала смерть иль мучения пленаНе Кольке, не Ваське, а только Гургену.

Ребята сначала замерли, потому что это очень страшно: одному встать и прямо пойти на смерть. Одному. Никто еще не мог ничего сказать, а он…

Поднялся, пошел…Невысок он и тонок.Взлети выше солнца,Орленок, Орленок…

Ребята отползли, а Гурген…

Упал он.Не слышал, как дрогнули горы.Как эхо, легенду умчало в просторы…

Те ребята остались живы. Это были хорошие пионеры-подпольщики. Но он был лучший. Подвиги совершают лучшие. И погибают. Война отнимает лучших. Разве это справедливо? Лучшие должны жить!»

Учительница прочитала Зойкино сочинение, и на уроке говорили о войне. И потом, когда шли домой, разговор продолжался.

— Я вот думаю, — сказала Зойка. — Какое счастье быть храбрым. Ну а если не хватит храбрости, что тогда?

— Правда, — подхватила Люся. — Я вот ужасная трусиха. Что же мне делать? Я как увижу червяка, у меня и то просто все замирает, — и она зажмурила глаза.

Оказалось, что и другие девочки боятся. Даже занозу вынуть страшно.

— Это ничего не значит, — уверенно сказала Вера Белова. — Вы думаете, герои не боятся? Тоже боятся. А если бы не было страха, не было бы и героев.

Вера всегда говорит что-нибудь дельное. Уж такая умная, что ли?

— Если бы не было страха, все могли бы делать одинаково любое дело. Но у всех есть страх. И самое главное в том, что надо побороть его. Я так думаю. Вот кто сумеет его побороть, тот и смелый.

Зойка даже рот открыла. Вот что оказывается. Молодец какая Вера. Разве кто-нибудь бы догадался?

— Это как же? — удивилась Люся и остановилась среди улицы. — Значит, храбрые боятся… нет, боятся храбрые…

— Ну что ты, слушай. — Зойке захотелось объяснить это подруге, а заодно убедиться, что у самой у нее теперь все правильно получается. — Слушай: герои ведь самые обыкновенные люди, и, конечно, они тоже боятся, когда страшно. И вот им страшно — вы слышите, страшно! — а они все-таки делают, что надо. Правда, Вера? Вот это и есть геройство.

Девочки были ошеломлены своим открытием.

— Ну подождите, — перебила Люся, — а если кто-нибудь не сумеет побороть страха?

— Тот будет трусом.

Дома, как всегда в это время, была одна бабушка Анна Даниловна. Значит, надо рассказать бабушке. Хотя она, конечно, простая неученая старушка, сочинений не писала, на улице не спорила и может этого не понять. А бабушка и нисколько не удивилась, а сказала просто «конечно».

— Почему же «конечно»? — обиделась даже Зойка. — А можно ведь думать, что один человек хороший, смелый, уж такой он и есть, а другой плохой.

— Нет, Зоенька, так не бывает.

Бабушка не спеша и спокойно, как о давно известном (так это не открытие!), говорила, что в каждом человеке есть и хорошее, и плохое. Плохое она называла почему-то слабостями, хотя оказалось, что эти слабости имеют такую силу, что могут погубить человека. Лень, например, жадность, зависть. И трусость, конечно. Но человек должен побороть эти слабости. Так он и делает, если не хочет потерять своего человеческого лица. Это она про лицо в смысле поведения, конечно.

Значит, бабушка, хотя сочинений и не писала и с пионерами на улице не спорила, а все понимает правильно.

— А тебе приходилось подавлять в себе слабость? — спросила Зойка. — Ну хоть в маленьком деле?

— А как же? И в маленьком и в большом.

— Правда, бабушка? А когда?

— Да мало ли? — бабушка сняла очки и положила их ил колени, на свое шитье. — Ну вот хоть бы с отцом твоим. В сорок первом году он студентом был. Всех, конечно, на фронт взяли, а без которых нельзя — оставили. И его, потому что доучить надо было. А он пришел один раз и говорит: «Я добровольцем иду, мама». Все у меня сердце оборвалось. «Как же, — говорю, — Коля? Погоди своего срока, позовут и тебя». — «Не могу, мама». — «Меня-то, — говорю, — хоть пожалей, а то Миша и ты…» — «Не могу». Всю ночь я тогда проплакала. Не пущу, думаю, и все тут. Не может он так мать бросить, я уж одного сына на войне оставила. Это старший мой, Миша… на финской… Всю ночь проплакала, а утром своими же руками вещички ему собрала. Переломила себя. А было непросто.