Майте Карранса - Избранница
Оонаг была надменна и горда, ее голову непререкаемой повелительницы ночи венчала сверкающая диадема из белоснежных лепестков.
Все умолкли после того, как увидели спутника королевы. На белом как снег коне сидел молодой человек с огненно-рыжими волосами и голубыми глазами, напоминавшими горные озера.
Финвана резко остановил своего черного коня. Марина едва не потеряла равновесие, чуть не став самым ужасным посмешищем в своей жизни. Она не могла оторвать взгляд от спутника королевы Оонаг, который с таким же надменным выражением смотрел на нее и Финвану.
Это был Патрик.
— С какой стати вы прервали мой конный выезд? — недовольно спросил Финвана.
— Наш конный выезд, дорогой супруг. Позвольте напомнить, что вы король, а я королева, — уточнила Оонаг.
— А этот? — с презрением указал Финвана, разумеется, имея в виду Патрика.
— Этот человек?
— Да.
— Он сопровождает меня, он поедет рядом со мной и будет моим кавалером на балу.
— Я возражаю! — крикнул Финвана, разгневанный дерзостью королевы.
— Тем хуже для вас. Я напомню, что рядом с вами тоже едет милеза, — возразила Оонаг, не теряя спокойствия и презрительно указывая на Анхелу.
— Такова традиция, — защищался Финвана.
— Я введу другую традицию: королева также поедет в сопровождении человека, — супруга короля перешла в контрнаступление.
— Никоим образом! Я этого не позволю! — сопротивлялся Финвана, не давая себя в обиду.
Марина отвела взгляд от королевской четы, и тут чья-то рука начала щекотать ей ногу. Это была рука Патрика, тот лицемерно наклонился к девушке и прошептал:
— Ты светишься, точно пшеничное зерно среди навоза. Хорошо бы мне стать дикой птичкой, чтобы поклевать тебя!
У Марины закружилась голова. Она не ослышалась? Словом, поняла ли она правильно то, что только что заявил Патрик? Ей так послышалось или же она не разобралась в иностранном языке, хотя смысл сказанного, пожалуй, был довольно понятным?
Патрик ей улыбнулся и, опустив глаза с достоинством кавалера прошлого века, насмешливо добавил:
— Ты мой желанный лимонный пирожок.
Да, Марина его хорошо расслышала.
Патрик произносил банальности размером в грузовик с прицепом. Если бы Робертито, первый мальчик, с которым они ходили в кино, говорил бы такие пошлости, Марина бы размазывала по его лицу шоколадный бутерброд, пока у того не пошла бы кровь из носа.
Однако Марина сохранила ангельское выражение лица.
— Ты восхитителен, как десерт из взбитых яиц, молока и сахара, — ответила она, храня благоразумие предков, что диктовалось чарами, под влиянием которых она пребывала.
Патрик вдруг смутился и задумался над тайным и метафорическим смыслом такого сравнения, однако не лишился наглости.
— Признаюсь, рядом с тобой я трепещу и подрагиваю, точно желе.
Марина чуть не расхохоталась, однако лицемерие Патрика заставило ее произнести слова, которые вызвали недоразумение:
— Я сгораю от желания узнать твой рецепт.
Патрик был готов броситься на нее.
Анхела предусмотрительно остановила его:
— Веди себя прилично, мы гости королевской четы и обязаны хранить им верность и уважение.
Действительно, если королевская чета перестанет вздорить и найдет общий язык, то она вполне может обезглавить Марину и Патрика. Хотя Патрик вел себя несносно, но он не был дураком и сдержался.
Тем временем гофмейстер Дианкехт все расставил по местам.
— Выезд должна возглавить королевская чета!
— Как? — громогласно спросил разгневанный Финвана, а Оонаг улыбалась, уверенная в своей победе.
— Ваше величество, проявите сдержанность. Все королевство под холмами надеется на вас.
— Тем более. Я не поеду вместе с ЭТОЙ!
Дианкехт отвел короля в сторону и стал шептаться с ним.
— Это важнейший государственный вопрос.
Финвана приподнял брови:
— Вы меня не убедите!
— У королевы есть сторонники, которые начинают проявлять недовольство.
— Это не совсем так, — ответил Финвана.
— Посмотрите, посмотрите на гвардию королевы!
И действительно. Выражение лиц оскорбленных гвардейцев Оонаг не предвещало ничего хорошего.
— Ты ведь не думаешь, что я поверю, будто Оонаг задумала свергнуть меня с престола?
Дианкехт молчал и опустил глаза. Иногда молчание красноречивее тысячи слов. Финвана занервничал.
— Я — король!
Дианкехт кивнул без большой уверенности, и Финвана почувствовал себя неловко.
— Я ведь король, не так ли?
Дианкехт стоял, точно каменная стена.
В голову короля закралось сомнение.
— Ладно, известно, что Оонаг действует тайком и располагает камарильей льстецов, но не она носит корону…
Дианкехт не ответил ни утвердительно, ни отрицательно, после чего Финвана тяжело вздохнул и прошептал:
— Речь идет лишь о том, чтобы Оонаг ехала рядом со мной. Так?
— Да, ваше величество.
— Хорошо, но я хочу, чтобы она убрала этого танцора!
— Думаю, она не станет убирать его, не поставив определенных условий.
— Каких, например?
— Она захочет, чтобы вы поступили так же со своей спутницей.
— Ни в коем случае!
— В таком случае… пусть эта девушка и парень из людского рода едут вместе во втором ряду! — провозгласил немного уставший Дианкехт.
Оонаг, терпение которой иссякло, заявила:
— Я согласна.
Финвана в конце концов неохотно согласился.
— Однако предупреждаю, что я открою бал с милезой!
Торжествующая Оонаг гордо приблизилась к супругу и, сверкнув глазами, встала рядом с ним.
Дианкехт отдал соответствующие распоряжения Марине и Патрику:
— Ни в коем случае не опережайте их величеств, соблюдайте дистанцию.
Затем он дал команду трубачам.
И с новой энергией длинный строй всадников тронулся с места, понемногу оставляя позади себя стены крепости.
Тысяча четыреста скакунов шли рысью, их головы украшали драгоценные камни, сверкавшие точно звезды. На них восседали тысяча четыреста прекрасных всадников в зеленых плащах, окаймленных золотом, в золотистых шлемах на головах, в золотистых поножах, каждый держал в руке золотистое копье.
Марина ехала в паре с Патриком, элегантно улыбаясь ему; она была спокойна и очаровательна. Всякий раз, когда Марина проезжала мимо толпы, та встречала ее восторженными возгласами. Все приветствовали милезу и молодого человека.
Патрик не мог скрыть своего удовольствия и робко признался ей:
— Я счастлив, как ласточка, вернувшаяся в родное гнездо.
У Марины появился позыв к рвоте, однако Анхела — само лицемерие — радостно улыбнулась и произнесла:
— Какая чувствительность! От твоих слов у меня мурашки по коже забегали.
Марина продолжала улыбаться и махать рукой, приветствуя своих поклонников.
По мере того как кавалькада углублялась в лес, чтобы начать долгий ночной поход, Марина начала понимать, какую ответственность возлагает на нее совершенство.
Она не могла сказать то, что думала, она не могла позволить себе сделать неверный шаг, ни в коем случае не могла позволить себе беспечность…
— Ты само совершенство. Ты так же совершенна, как снежинка, — шептал Патрик.
Марина подняла глаза, собираясь воздать лицемерную благодарность за столь лестные слова, но тут взглянула в сторону и заметила стройного пажа, который пристально наблюдал за ней из-за ветвей дерева. Его черные глаза горели, он пристально следил за ней.
Марине померещилось… Нет, это ведь не Цицерон!
Цицерон
Они ехали рядом, секретничали, улыбались, поедали друг друга глазами. И казались хорошей парой. Новая Анхела, более холодная и властная, чем его Анхела, удивительным образом мало отличалась от крепкого ирландца, выряженного в одежды средневекового воина.
Обнаружив живого Патрика, Цицерон испытал облегчение — Анхела уже не была серийной убийцей, какой ее хотела изобразить Луси. Однако он сам снова оказался в своем обычном положении — на верхушке любовного треугольника. В опасной точке, откуда можно было легко рухнуть и свернуть шею.
Цицерон был лишним.
Цицерон чувствовал себя точно гусеница. Он уже насмотрелся и мог бы поклясться, что Анхела его тоже заметила.
Конная кавалькада, растянувшаяся на километры, немного устало, но изящно продвигалась вперед, придавая окружающей местности красочность, насыщая лес эссенциями, духами и наполняя ночь шелестом шелков и парчи.
В тиши слышалась музыка конского топота. Это был самый красивый ночной выезд, какой только доводилось наблюдать человеку.
Цицерон твердил себе, что не один компьютерный фанатик перерезал бы себе вены лишь ради того, чтобы побывать здесь. Другим такое и во сне не приснится, однако он сам не получал удовольствия от этого спектакля, а молча страдал, время от времени поднимая глаза на Анхелу и Патрика, ехавших рядом.
