Майте Карранса - Избранница
Как раз в это мгновение, когда Марина решила выбросить полотенце и признать свое поражение, случилось нечто совершенно неожиданное.
— От Анхелы дарую тебе голос, взгляд и красоту. Без страха оставь свое тело и отправляйся в приключение, — спокойным голосом произнесла Пурпурная фея.
— Улыбайся, слушай, понимай. Забудь Марину и учись, — твердила Лилиан, взмахнув своей крохотной палочкой.
— Изящная, как роза, благоухающая, как жасмин, неуловимая как бабочка, мечтай, девочка, мечтай и летай одна.
Обе феи, напевая вполголоса, порхали вокруг головы Марины, осыпая ее ливнем тончайшего золотого порошка фей.
Они творили колдовство.
Марина догадалась об этом, когда почувствовала щекотку — от ступней та поднималась вверх по ее ногам, извиваясь точно змея, потом перебралась на руки, ладони, шею, равномерно растекаясь по ее груди, спине, голове и проникла в ее тело, пронизав все ее клетки.
Вдруг Марина ощутила столь сильный рывок в суставах, что подумала, будто умрет от вывиха. Ее кости извивались, точно желе, волосы стремительно вытягивались, глаза дрожали, как две порции холодца, а кожа горела.
Охваченная судорогами, Марина упала на землю, считая, что это наказание за ее слабости, однако когда боль утихла, она обнаружила, что обе феи, вскинув палочки, довольно улыбаются.
Они поздравили ее в один голос:
— Это фантастика!
— Финвана наверняка будет повержен и падет к ее ногам.
— Как она красива!
Марина с трудом поднялась и первым делом заметила, что штанины ее брюк, которые раньше волочились по земле, сейчас едва ее касались. Она выросла?
Марина осторожно коснулась своих лица и волос и испытала странное ощущение: ее нос стал тоньше, губы — полнее, лоб — шире, а волосы — она с удивлением потрогала их и не смогла поверить — сверкали точно золото и были столь же длинными, как у Анхелы. Затем Марина уставилась на свои руки — они были тонкими, чувственными, изящными и с точно такими же длинными ногтями, как у сестры. Они казались копией рук Анхелы.
Марину охватило сомнение.
— Мне нужно зеркало, я хочу посмотреть на себя.
Она тут же прижала руку к губам, ибо голос, вырвавшийся из ее горла, был голосом Анхелы, музыкальным и более высоким, чем Маринин.
А это означало, что… Марина быстро коснулась своей груди. Действительно, та стала пышной и на этот раз действительно принадлежала ей, а не была обременительной, как носки, которыми был набит лифчик на два размера больше.
Марина провела ладонями по новым контурам своего тела и обнаружила, что ее бедра стали шире. Это могло означать, что ее глаза, вероятнее всего, теперь голубые, как небо.
— Я — Анхела? — спросила она с неподдельным удивлением.
— Пока еще нет, — откликнулась Лилиан. — Недостает некоторых мелочей, — фея коснулась Марины палочкой, и неожиданная дрожь привела в замешательство эту едва вылепленную Анхелу, ставшую болтать безо всякой причины:
— What are you doing? Qu’est-ce vous faites?[6]
К своему удивлению, Марина повторила эту же фразу на более чем пятидесяти языках, ряд которых были столь же непонятны, что и строение звезд, высыпавших на небосводе.
— Вы наделили меня даром общения на иностранных языках?
— Помолчи, у нас еще много работы.
Без передышки феи наделили Марину даром игры на разных музыкальных инструментах и понимания музыкального строя. Затем феи одарили ее элегантностью, образованием и владением боевыми искусствами. Немного поспорив, феи даже решили наделить ее очарованием и, наконец, округлив достоинства Марины, сделали ее симпатичной.
Феи совсем выбились из сил, а Марина воспользовалась двумя короткими паузами, предоставленными ей, чтобы размять новые ноги и подышать новым носом.
Оказавшись на грани отчаяния, она была вознаграждена за свое несгибаемое упорство. Наконец-то она добилась своей цели. Без уверток, без обмана, без выманивания денег и лишних слов.
Теперь Марина могла не опасаться, что ее уличат или поймают на какой-нибудь оплошности, так как она стала настоящей Анхелой и обрела все прелести и добродетели старшей сестры.
Она действительно стала Анхелой: Angela, yes, of course.
Цицерон
Невероятно! Цицерон тер глаза, не веря тому, что видел. Анхела, его прелестная и коварная Анхела, превратилась в другое существо.
Несмотря на то что юноша чувствовал себя отвергнутым, он не собирался уходить. Его уделом был чистый и твердый мазохизм, которым упиваются упрямцы, никогда не признающие себя побежденными. Поэтому ему хотелось увидеть своими глазами, как Анхела обнимается и целуется с ирландцем. Поэтому он шел за ней до самой опушки леса.
И на всякий случай, действуя почти из-за суеверия, он переодел майку задом наперед и принялся искать особый гриб, который узнал сразу, как явился сюда. Стоит ему пару раз лизнуть его, как он проникнет во все тайны леса. Если феи существовали, то он их увидит.
И он их увидел.
Их было две. Одна фиолетовая, крохотная и бойкая, другая пурпурная, более величественная, более властная. С помощью палочек обе феи посыпали Анхелу порошком, окрасили ее в золотистый цвет, и несколько мгновений спустя та родилась заново, превратившись в совсем другую девушку.
Новая Анхела стала не только выше ростом, светловолосой, фигуристой и великолепной, но и показалась более спокойной, стройной и предсказуемой, чем прежде. Хотя по необъяснимой причине Цицерон тут же почувствовал, что она ему не по душе.
Новая Анхела олицетворяла изобилие совершенства — вздернутый нос, чрезмерно пухлые губы, розовые щеки, безупречно светлые волосы. Одновременно исчезло все удивительное, непредсказуемое и неуловимое, чем обладала первая Анхела.
Все это разочаровывало.
Даже ее низкий хрипловатый голос стал музыкальным и явно соблазнительным, но Цицерону он показался излишне банальным. Она стала настоящим манекеном. Так ему казалось. Жеманный манекен из дерева, с ловко прорисованными чертами лица, но лишенный души.
Цицерон был без ума от непостоянной души Анхелы, а сейчас при этой разительной перемене догадался, что испарилось несовершенство — ее основная добродетель.
Вероломство влекло за собой полное крушение надежд. Цицерону оставалось лишь убедиться в истинности своих подозрений и увидеть, как из нее сделают невыносимую всезнайку.
Так оно и случилось. Слова Анхелы звучали приятно, примирительно и крайне правдоподобно. Короче говоря, от них веяло фальшью.
— Хорошего понемножку. Не забывайте, что жизнь во дворце течет размеренно.
Дело в том, что феи поспешили надеть на нее длинные и роскошные одежды, вышитые золотом и серебром. Они вытащили их из тайного сундука, припрятанного среди холмов. Однако Анхела не торопилась сбросить с себя толстовку, его толстовку.
Когда она нежно сняла ее, толстовка скользнула по ее ногам. Затем она взяла ее своими изящными руками и поднесла к носику. Потом резко вдохнула и спросила:
— Мне можно оставить ее?
Цицерон и две феи потеряли дар речи. Ее слова, жесты… никак не вязались с ее новым обликом. Анхела задала этот вопрос, капризно вскинув брови, точно повинуясь неожиданному побуждению и покоряясь соблазну.
Цицерон вздрогнул, узнав в этих словах, в детском жесте, в обнюхивании толстовки что-то от прежней Анхелы.
— Зачем? — почти в один голос спросили феи.
Анхела улыбнулась с обезоруживающей игривостью. Было невозможно отказать ее просьбе. Говоря, она гладила шероховатую и поблекшую поверхность голубого хлопка:
— Дело в том… что она навевает воспоминания.
— Воспоминания? О чем? — в один голос спросили феи, столь же любопытные, как и все феи.
Цицерон затаил дыхание, пораженный временным параличом. Он перебрал тысячу возможностей, самые глупые из которых гласили: Анхела хотела помнить мягкий предмет одежды, купленный матерью Цицерона, Анхела хотела помнить чудесные уроки гимнастики в любимой школе, Анхела хотела помнить бледно-голубое небо над своим родным городом. Анхела хотела…
— Воспоминания о парне… о парне, который мне это подарил.
Цицерон чуть не умер от недостатка воздуха. Он втянул в себя весь кислород леса, жадно наполнил легкие и почувствовал, как у него закружилась голова.
Анхела хотела помнить его? Анхела хотела сохранить на память какую-нибудь его вещь? Возможно, в новом сердце Анхелы остались следы его страстных поцелуев.
— Этого делать нельзя. Финвана очень ревнив и не согласится, чтобы при тебе была вещь, напоминающая о каком-то парне.
Цицерон смотрел на Анхелу, пытаясь прочесть нечто в ее новом непроницаемом лице. Она печалится? Сердится? Пребывает в отчаянии?
