Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
Мне с Кэт, Аней и Д. поручили десертный стол — мы же типа так хорошо в команде работаем, вон какой проект по физике забабахали, сплошное загляденье. В общем, нам нужно было продавать гостям кофе-чай и торты, которые напекли тетки из родительского комитета. Меня сделали кассиром — благодаря успехам в устном счете. Кэт с Аней резали и раскладывали по тарелочкам торты, разливали напитки в пластиковые чашки. Ну а Д. приставили к кофейному аппарату и чайнику: когда термосы пустели, он должен был таскать их на кухню, наполнять и приносить обратно.
К нашему столу почти сразу выстроилась очередь, и мы крутились так, что некогда было продохнуть. Кэт с Аней то и дело распекали Д.: ползает еле-еле, как сонная муха, и что им в чашки наливать — воздух? Д. и правда двигался по-черепашьи: походу, перебрал слегка с лекарствами. Да еще ему приходилось обходить стороной Тобиаса. Тот бы не посмотрел, что отец Гольфиста тоже где-то тут, среди гостей — или подставил бы Д. подножку, или пихнул его, или еще какой номер отколол, и тогда мы бы вообще без термосов остались.
Папаша Винтермарк, конечно, приперся на праздник не ради Д. Он все вертелся вокруг Эмиля — будто тот был призовым жеребцом, которого папочка привел на ярмарку. Судя по роже Эмиля, ему самому отцовская гордость уже поперек горла стояла, вот только поделать он ничего не мог. Приходилось терпеть расхваливания и похлопывания по плечу. В этом смысле Д. повезло — на него родители внимания не обращали. Да, его мать тоже явилась на праздник, но была целиком поглощена близнецами, которые с визгами носились по коридору.
Я решила воспользоваться заминкой с кофе как предлогом, чтобы поговорить с Д., и предложила помочь с термосами. Он не то чтобы согласился, но и не отказывался, и я передала сумочку с деньгами Ане.
На кухне было оглушительно тихо по сравнению с гулом голосов, доносившимся из коридора, где толпились ученики, их сестры, братья и родители. Подозреваю, Д. нарочно задерживался здесь, укрываясь на островке спокойствия от людского моря, затопившего сегодня стены школы.
Мы открыли термосы, поджидая, пока автомат выдаст очередную порцию дымящегося напитка. Д., как обычно, ничего не говорил, я тоже молчала, но чувствовала из-за этого неловкость. Я хотела сказать ему о желтой тетради. И о ресторане. Сначала собиралась написать об этом в рунной записке, но не смогла. Простой фразы «твоя тетрадь у меня» было недостаточно, а шифровать длинное объяснение показалось мне вдруг детским и глупым. Может, потому что я и сама не знала до конца, как объяснить свой порыв.
Я вдруг поняла, что, если вот прямо сейчас не скажу что-то — не важно что, — мы так и будем остаток вечера в молчании носить термосы.
— Как ты? — На самом деле мне хотелось спросить, почему он сбежал, и правда ли у его отца есть ремень с молитвой, и действительно ли Эмиль такая сволочь, как Робар в его сказке. Но получилось виновато выговорить всего два слова.
Д. оторвался на секунду от рассматривания носков своих кед — все тех же, только еще более потрепанных на вид. Его взгляд обрушил что-то внутри меня — как прибой, подмывающий дюны на северном побережье. Бесшумно заскользили вниз, в холодную стальную бездну домик на Терновой улице, и запущенный сад, и фургон, в котором Эмиль поцеловал меня — пусть и насильно, и кролики в теплице, и секущиеся волосы Кэт, отливавшие на свету неестественной зеленью. Вверх взметнулась и смешалась со снегом белая пена. И столь же мгновенно — вот так, не спросясь у разума и здравого смысла — соединились наши губы.
Наверное, мы одновременно шагнули навстречу друг другу — иначе я не могу этого объяснить. Толкнулись друг в друга, вклинились, срослись. Ударились, но не отскочили. Его рука легла мне на талию, как в танце. Своих рук я не чувствовала. Ни рук, ни ног. Вообще ничего не видела, не слышала и не ощущала, кроме солоноватого царапающего вкуса и твердости губ на губах, и горячей мягкости внутри. Я словно выпала из времени и пространства и плыла, невесомая, заключенная в пушистый красноватый кокон, внутри которого уже совершалось мое чудесное превращение.
Теперь я знаю — это был мой первый настоящий поцелуй. Украденное Эмилем влажное трение плоти о плоть не могло и не должно так называться. Мой первый поцелуй подарил мне Д. И… мне хотелось бы повторить. Да. В месте, где никто не сможет внезапно стукнуть кулаком в дверь, заставляя нас испуганно отпрыгивать друг от друга, а потом виновато прятать глаза. Как будто мы совершили преступление.
Я так и не сказала Д. про тетрадь. После случившегося на кухне я снова «встала на кассу», и больше в тот вечер мы с Д. наедине не оставались. Я даже не знаю, что он думает обо мне. Может, что я на всех парней кидаюсь? Или он почувствовал то же, что и я? Тогда я была уверена, что да. А теперь не знаю. Я ведь совсем не умею целоваться.
Часть вторая Дыр-таун
О ven! ama!
Eres alma
Soy corazon.
О, подойди! люби!
Ты — душа,
Я — сердце (исп.).
Виктор Гюго. Человек, который смеется
Модификатор
Региональный поезд, делавший остановку в Хольстеде, отходил из Орхуса каждый час. Была суббота, но я приехала на вокзал уже в полвосьмого. Мной владело жгучее, проникнутое страхом нетерпение, какое порой я испытывала утром перед сложным экзаменом. В каком-то смысле мне и предстоял экзамен — самый важный в жизни.
Позади остался истеричный звонок Магнусу Боргу в полтретьего ночи и попытки убедить его немедленно поехать арестовать Эмиля. От поднятого с постели панциря я добилась только того, что он прошел по присланной мной ссылке и пообещал незамедлительно заняться анализом фото и поисками запостившего его лица. Борг объяснил, что жуткий снимок мог быть обработанной в фотошопе старой фотографией Шторма.
Меня его слова мало утешили. Ведь следователь не читал желтую тетрадь, и я не знала, поверил ли он в мою историю о дне рождения брата Дэвида. Если фото было подлинным, то запечатленное на нем зверство мог совершить только один человек. И раз полиция пока не в силах ничего с этим
