Страшная тайна - Алекс Марвуд
И вот мы входим. Знакомый запах лака для дерева и свечного воска, срезанных цветов, начинающих увядать, когда их стебли оказываются в древней губке, звуки органа, играющего в свободном стиле, пока все занимают свои места. Мы проходим к переднему ряду, и я чувствую небольшое волнение среди некоторых людей. «Так вот она, другая семья. Сколько их было? Это все они? Это близняшка?» И вот мы сидим справа, Симона и ее семья – слева, между нами и моим отцом, надежно укутанным в дубовый гроб. В наши дни их делают из банановых листьев, картона и даже шерсти, но для гроба Шона нужен был дуб старой Англии. На крышке лежит одна-единственная цветочная композиция – маленький белый букет. Все сделала Мария, эффективная Мария, взявшая на себя ответственность, чтобы никому больше не пришлось. Оставив Симону и Эмму одинокими и торжественными в своем горе.
А потом музыка меняется, и мы поем «Направь меня, о великий Избавитель», и у меня дрожит рука, потому что я вспоминаю, как он любил регби, как он брал приемник и шел со своими приятелями, чтобы хорошенько попеть, и я не помнила об этом до этой минуты. Так много вещей, которые я не помню и уже не вспомню, потому что подсказок никогда не будет. Руби вообще ничего не помнит. Она мужественно подпевает, вытирая глаза платком, который я сунула ей в карман перед тем, как мы вышли из отеля, но для нее это просто гимн. А потом Чарли бурно цитирует Кристину Россетти, и какой-то викарий, которого я никогда раньше не видела, говорит о моем отце и о том, что он в лоне Христа, хотя Господь знает, что он, скорее всего, ушел в другое место, а я иду по проходу к кафедре и всецело сосредоточена на листке бумаги, который держу в руке, и на том, чтобы не смотреть ни на чьи лица, чтобы мой голос был чистым и ровным и чтобы прежде всего он звучал так, будто я – настоящий человек. Я думаю обо всем, что еще вчера я хотела сказать здесь, и о глубоких переменах, произошедших во мне, и о том, что весь гнев, который я носила в себе все эти годы, бессмыслен, бесполезен перед лицом этой потери. И я начинаю.
– Я так много думала о своем отце в последние дни, – говорю я. – О том, какие детали знала только я, какие детали знал каждый из нас, о том, что никто никогда по-настоящему не знает человека целиком. Но я знаю следующее. Шон Джордж Джексон любил нас, на свой грубый лад, и в этом нам всем исключительно повезло.
Странная штука – язык. Я слышу свой голос, когда говорю, и слышу реакцию: смех, вздохи, задержку дыхания. Но в моей собственной голове эти слова, которые я написала, ничего не значат, они имеют для меня столько же смысла, сколько и лай лисы в лесу. Я слышу слоги, согласные и благозвучные аллитерации, но смысл улетучивается. А потом я добираюсь до конца, и мое лицо внезапно вспыхивает, когда толпа снова оказывается в фокусе, и мне хочется только спуститься к кафедре, скрыться от всех этих глаз. Я заставляю себя сложить бумагу, медленно схожу вниз, совершаю легкий, полный любви поклон тому, что осталось от отца, и иду обратно к Руби. Сижу мгновение, пока она утешающе поглаживает меня рукой, а потом слезы вырываются наружу из того места, где я держала их в заточении, обрушиваются на меня, как волна, и я тону. Орган снова начинает играть, прихожане встают, а мы с Руби остаемся на своих местах, склонившись друг к другу и слегка покачиваясь. «Дорогой Господь и Отец человечества», – поют они, а я плачу, плачу и плачу.
Глава 46
2004. Понедельник. Клэр
Она не просыпается до десяти часов; впервые она спала так долго или настолько допоздна с тех пор, как родились близняшки. Взглянув на часы, она на секунду паникует из-за того, что проспала, но потом вспоминает. Расслабляет напряженные мышцы под простынями из египетского хлопка, приникает к прохладной стороне двуспальной кровати, где он так редко спит в эти дни. Снова вспоминает, что привело ее сюда одну, и снова сжимается от ярости и печали. «Что случилось с моей жизнью? Разве это моя вина? Разве я сама навлекла на себя это?
Конечно, сама, – думает она. – Я была уже достаточно взрослой, когда встретила его, чтобы не иметь никаких оправданий своим поступкам. Я знаю, что такие люди, как мы, любят разбрасываться старыми избитыми фразами. Мы ничего не могли с собой поделать. Это было нечто большее, чем каждый из нас. Сердце хочет того, чего хочет сердце. Но всегда – всегда – есть хотя бы один момент, когда выбор сделан.
Я знала, что он женат, с того самого момента, как мы познакомились. Боже мой, Хэзер даже была в той же комнате, выглядела затравленной и лохматой, но это меня не остановило. Я просто вежливо протянула свою визитную карточку, прекрасно понимая, что это означает. Я могла бы остановиться еще до того, как все началось, но я этого не сделала. Я приняла решение за другого и теперь расплачиваюсь за это. Так мне и надо. Так и надо, черт побери. Помню, как несколько человек говорили об этом, предупреждали: Клэр, если он так поступил с одной женой, то может так же поступить и с тобой, – но все, что я тогда сделала, – это избавилась от своих друзей, чтобы не видеть в их глазах свое отражение – разлучницы».
Она проверяет, не ответил ли он на ее звонок, хотя телефон пролежал рядом с ней всю ночь и с первого неотвеченного звонка было понятно, что ответа не будет и дальше. Шон обожает наказывать безразличием. Если его обидели, он воздвигает вокруг себя стену молчания, которую невозможно пробить, пока он не решит, что уже достаточно. Это бесит, расстраивает, наполняет ее яростью и бессилием.
Секундочку. Клэр садится. «Что я такое думаю: если его обидели? Неужели он так выдрессировал меня, что я забываю, что это он не прав?
Надо составить список, – думает она. – Взять пример с Марии и начать организовывать себя. Составить список всех дел, которые я должна сделать, как только закончатся эти чертовы праздники. Перевести деньги на мой банковский счет, чтобы он не смог заморозить мне доступ. Найти
