Страшная тайна - Алекс Марвуд
Первый раз он женился в 32 года, второй – в 44, третий – в 52 и четвертый – в 57 лет.
Его женам, когда он женился на них, было 32, 27, 45 и 22 года.
Его третья жена присутствовала при распаде его второго брака. Его четвертая жена нашла труп его третьей жены, когда приехала в гости к своим родителям.
За исключением моей матери, со всеми женами его знакомили супруги Гавила. Клэр была начинающим пиарщиком, до недавнего времени – персональной ассистенткой, занимала низшую ступень в команде и работала на повышение, когда встретила Шона на одной из рождественских вечеринок. Линда была приставлена к Джимми Оризио, который был приставлен ко многим их клиентам. Симона была дочерью Роберта Гавила. Более мнительный человек счел бы это неслучайным.
Он выкуривал по три толстые сигары каждый день своей взрослой жизни.
Никто из нас никогда не встречал бабушку и дедушку по отцовской линии.
Он всегда голосовал за либеральных демократов, кроме 1997 года, когда он голосовал за консерваторов (Чарли, вероятно, не знает об этом).
У него было пять дочерей. К тому моменту, когда он умер, трое из них уже не общались с ним, одна пропала без вести и предположительно погибла, а пятая была слишком молода, чтобы иметь право на голос.
У меня – браслет пропавшей.
Черт.
Мне нужно сменить обстановку. Эта ни к чему меня не сподвигнет. Безликое универсальное пространство. Возможно, меня вдохновит другой пейзаж. На дальней стороне лужайки, внизу у бассейна, я заметила маленький древнеримский храм, когда была там с Руби и Эммой сегодня утром. Его оставил какой-то девонширский сквайр, в 1800-х годах воображавший себя путешественником по миру, и Шон его почти не реставрировал. Он весь во мхах и растрескавшемся мраморе, но укрыт сверху и восхитительно изолирован. Оттуда я не смогу услышать, как громогласно басит Чарли, и даже не смогу увидеть дом из-за деревьев. Я беру одеяло и блокнот и отправляюсь на поиски фонаря.
Холод. В этих местах рядом с морем никогда не бывает по-настоящему сухого холода, который есть в глубине материка. В саду промозгло и капает, в нем царит атмосфера зимнего запустения, все ветвится и ждет ножниц и бечевки, чтобы снова прийти в порядок. Земля скользкая, а кусты, когда я задеваю их лучом фонарика, словно затаились в ожидании. Я почти поворачиваю назад. Но в доме в каком-то смысле только хуже. «Все будет хорошо, когда ты окажешься на месте, – говорю я себе. – Когда ты прижмешься спиной к колонне и сможешь разглядеть, что находится перед тобой. Когда глаза привыкнут к темноте».
Я настолько сосредоточена на том, чтобы удержаться на ногах, что не замечаю, что в руинах кто-то есть. Сначала я вздрагиваю, потом понимаю, кто это.
Она лежит на изогнутой скамье, завернувшись в одеяло. Ее волосы распущены и спутанными прядями падают на усыпанный листьями пол. Она настолько неподвижна, что на какой-то ужасный момент я думаю, не умерла ли она. Я подумываю о том, чтобы тихонько отступить и убежать в безопасное место. Но нет. Надо быть выше всех этих чувств. Я прочищаю горло и говорю:
– Симона?
Она двигается аккуратно, как животное, выходящее из спячки. Поднимает голову и медленно поворачивает лицо, чтобы посмотреть на меня. Она плачет. Медленные густые слезы покрывают щеки, стекают ручейками по носу. Она смотрит на меня пустыми глазами, как будто не узнает; конечно, она ослеплена фонарем, но это еще не все. Она прошла путь от Эхо и Андромахи до первой миссис Рочестер. Вряд ли она вообще осознает, что я здесь.
Я хочу сбежать. Хочу бежать как можно быстрее. Найти кого-нибудь другого, чтобы разобраться с этим. Симона не имеет ко мне никакого отношения. Она была его выбором, его ошибкой. Я осторожно сажусь на скамейку, не торопясь, как будто она дикая кошка, которую я не хочу напугать.
– Ты в порядке? – спрашиваю я. – Я могу что-нибудь для тебя сделать?
Она не отвечает. Садится на скамейку, упирается пятками в ягодицы, обхватывает руками голени и смотрит, смотрит.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она в конце концов своим детским голоском.
– Я пытаюсь написать надгробную речь, и я подумала… У меня проблемы. Я подумала, может быть, если я выйду из дома…
– Да, – сказала она. – Какой разумный план.
О господи.
– Это красивый дом, – замечаю я в порядке эксперимента.
– Был, – отвечает она. – И будет снова. Как только мы вернем его себе, Эмма и я. Когда вы все закончите и уедете.
Я вздрагиваю. «Она неуравновешенна, Камилла. Не принимай это на свой счет. Она не знает, что говорит». Я не думала, что мой отец мог вызвать такое горе, но она совершенно не в себе.
– Я не могу сейчас там находиться, – продолжает Симона. – Из меня словно высосали всю жизнь.
– Ох, милая. Кажется, я понимаю.
– Нет, не понимаешь. – Ее голос твердеет. – Если бы понимала, тебя бы здесь не было.
– Ух ты, – говорю я. Не могу остановиться: слова вылетают изо рта раньше, чем я успеваю их обдумать. Но, боже, Симона, ты не же одна на свете. – Он был моим отцом.
Ее слезы высохли. Она вытирает опухшие глаза уголком одеяла и смотрит на меня как герцогиня на продавщицу.
– Да ладно, – говорит она. – Вы не любили его. Никто из вас его не любил. Я была единственной, кто любил его по-настоящему. И он любил меня.
Еще одно «ух ты» просится наружу, но я молчу, хотя мне много чего хочется сказать. Например: ты что, не заметила, как он умер, Симона? Разве это похоже на любовь?
– Он был лучшим, лучшим мужчиной, – продолжает она. – И никто из вас этого не видел. Я помню, как ты с ним разговаривала, Камилла, не думай, что я забыла. Он был сильным, храбрым и щедрым, он делал все для вас всех, но вы были способны только на насмешки.
«Молчи, Камилла, молчи».
– Мне жаль, что ты так считаешь, Симона, – говорю я. – Думаю, все было немного сложнее.
– Да не особо, – говорит она. – Бедный Шон. Я только рада, что в конце концов его любили так, как он того заслуживал.
– Я тоже, – говорю я, потому что, да, навязчивое собственничество и игнорирование каждой неудобной правды, вполне возможно, были именно той любовью, которую Шон заслужил. В конце концов, именно на такой любви он специализировался. – Здесь холодно. Как ты думаешь, может,
