Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
Подойдя ближе, я увидел его, ловко управлявшегося с топором, несмотря на инвалидную коляску. Эрик закатал рукава рубашки, и игра мускулов оживила хамелеона на предплечье: казалось, ящерица обвивается плотнее вокруг алого цветка, сжимает и душит его.
Заметив меня, отец прервался, выпрямился в кресле и отер пот со лба рукой с хамелеоном.
— Ноа, где ты был? Я уж думал тебе звонить. — Он прищурился, всматриваясь в мое лицо, смазанное сумерками. — С тобой все в порядке?
— Нет, — честно ответил я. — Просто не могу понять. То, что ты мне рассказал, совсем не вяжется с мамой. За все время, что мы жили на Фанё, она ни разу не приводила в дом мужчину. Хотя желающих было вагон. На маму обращали внимание. Я видел, как на нее смотрели. Но казалось, ее это не интересовало. Словно ей хватало меня. Нас двоих.
— Может, оно так и было, — пожал плечами отец. — Люди меняются. А может, — он коротко размахнулся и легко вогнал топор в колоду, — Матильда на стороне свои делишки обделывала. Не обязательно же тащить в дом всякую дрянь. Она на работе часто задерживалась?
Я почувствовал, как краска бросилась в лицо, заливая жаром щеки и лоб до корней волос. Так хотелось выкрикнуть, что он не смеет так говорить о маме, что все это неправда, что она не такая! Вот только то фото из телефона словно прикипело к роговице изнутри, и теперь, вспоминая маму, я будто был вынужден смотреть на нее через уродливый фильтр, превращавший ее в монстра из ночных кошмаров.
— Я хотел спросить кое о чем, — резко сменил я тему, решив озвучить главное: то, о чем мучительно размышлял в последние часы блужданий по лесу. — Скажи, ты уверен… — судорожно вдохнул, ловя ртом ускользающий воздух, — что я твой сын?
Я смотрел на Эрика, подмечая одну за другой общие черты: светлые волосы, широко расставленные брови, форму рта. Но я ведь даже с ирландским актером у себя сходство нашел просто потому, что мне очень хотелось быть похожим на внезапно объявившегося дядю. Пухлая верхняя губа — это тебе не ДНК-тест.
— Думаешь, Матильда поэтому взяла тебя с собой? — ответил отец вопросом на вопрос, задумчиво глядя на меня. На его лице невозможно было что-либо прочитать.
Я медленно кивнул. Ну вот. Возможно, я, идиот, сам сейчас все испортил. Может, Эрик и не сомневался никогда — до этого самого момента. Только мне не нужна полуправда. Не хочу называть отцом того, кого удобнее. Раз уж начал копаться во всем этом, то пойду до конца.
Эта мысль цеплялась за меня весь день, как туман за ветки деревьев: если мама меня нагуляла, то это все объясняло. Желание мамы скрыть свое прошлое, выдумать погибшего в аварии отца, лишить меня сестры и брата, а заодно и доступа к соцсетям — чтобы меня там не нашли и не рассказали правду. И чтобы я сам меньше лазил в инете, а то, не дай бог, наткнулся бы на такую вот фоточку с мамой в главной роли.
— Ты мой сын, Ноа, — твердо сказал отец. — Что бы твоей матери в голову ни ударило, началось это после твоего рождения. Если сомневаешься, можем сделать тест на отцовство, но…
— Не надо. — Я мотнул головой и глубоко втянул прохладный вечерний воздух. Слова отдались в груди тяжелой гулкой болью, будто кто-то там, в пустоте за ребрами, раскачивал чугунный колокол. — Я просто подумал… Неважно.
Неважно. Выстроенная мной шаткая конструкция из предположений и гипотез рухнула, а оставленная мамой в наследство загадка даже не пошатнулась, непроницаемая и прочная, словно египетская пирамида. Уверенность Эрика должна была принести мне облегчение, но не принесла. Я уже и сам не понимал, что чувствую. Чего хочу. Прошлое казалось какой-то бездонной, покрытой ряской трясиной, в которой я увязал все глубже.
— Отнести их в дом? — кивнул я на наколотые отцом дрова.
— Давай, — с видимым облегчением согласился тот и наклонился, подбирая поленья, что лежали ближе всего. — К ночи обещали похолодание. Надо бы печку затопить.
После позднего ужина я долго лежал в постели без сна, несмотря на ноющее от целого дня на ногах тело. Как так получилось, что я совершенно не знал человека, с которым прожил всю свою сознательную жизнь? Кем на самом деле была мама? Можно ли вообще верить чему-то из того, что она говорила? Я уверен, что она любила меня. Иначе бы не взяла с собой, не окружила бы теплом и заботой. Но любовь, оказывается, не какая-то абсолютная, безусловная величина. Она бывает разная. И она может причинять боль, даже если это материнская любовь.
Когда я наконец заснул, мою ночь наполнили кошмары. Сначала снилось, будто я в больнице. Мама лежит на соседней койке, и между кроватями свисает связывающая нас толстая пуповина. Она похожа на шланг из прозрачного пластика, внутри которого пульсирует и светится что-то оранжево-красное. Я зову маму, но она не слышит: глаза закрыты, лицо белое. Я не могу двинуться с места и вдруг понимаю, что пуповина выкачивает из меня жизненные соки: кровь, лимфу и что-то еще, что, наверное, и зовется душой, — выкачивает, чтобы передать это ей. Я кричу из последних сил. Мама открывает глаза и поворачивает голову ко мне. Она улыбается. Ее черты начинают плавиться, а когда обретают четкость, я вижу перед собой лицо Эрика, моего отца. Он все еще улыбается, когда обрывает усохшую пуповину.
На миг погружаюсь в черноту, а когда просыпаюсь — оказываюсь в знакомом сне про монстров и желтый автобус. Только теперь я знаю, что комната, где лежим в кроватях мы с братом, находится в лесном домике, который родители сняли на время отпуска. На этот раз я помню, что произойдет и в какой последовательности. И у меня появляется надежда. Надежда что-то изменить.
Вылезаю из постели и подхожу к брату. Пытаюсь его разбудить. Теперь мне не страшно, я все понимаю и трясу его изо всех сил. Голова Мартина безвольно мотается по подушке, он что-то вяло бормочет. В какой-то момент его веки трепещут, но он не в силах открыть глаза.
Мне снова придется встретиться с монстрами самому. Иду босиком по темному коридору, стараясь не шуметь. Деревянные половицы холодят ступни. Вот и та самая дверь. Ее обозначает тонкая полоска света в зазоре между нижней кромкой и полом. Изнутри доносятся приглушенные звуки: стоны, хрип, ритмичные шлепки. Я должен это увидеть, увидеть своими
